Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Поразмыслив над этим дня два, я решил, что мне лучше умереть, чем подвергнуться обрезанию.
Жене Османа-аги я сказал, что не привык жить в деревне и хочу вернуться в Джевизлик. Она поняла, что я очень несчастлив, и послала за мужем. Осман-ага рассердился за то, что я не захотел оставаться в деревне, и понял, что турка из меня никогда не выйдет.
На обратном пути в город он всё время молчал, мы оба были настроены враждебно. Я почувствовал — притворяться дальше бессмысленно.
Расстались мы с ним, тем не менее, без споров и ссор, без явной неприязни: я просто ушёл от него, когда мы вернулись в город, и с того времени избегал его. Случалось, я проходил мимо его лавки, и он видел меня, но никогда не окликал, будто мы совсем незнакомы и он никогда прежде меня не знал. Отца и сына из нас не получилось, и я чувствовал, что он страстно ненавидит меня.
Другим армянским мальчикам удалось как-то приспособиться к новой жизни и, казалось, они были довольны, а я открыто бунтовал.
Джевизлик начинал отмечать рамазан[14], требующий от верующих соблюдения строгого поста с рассвета до захода солнца. Выстрел из кавалерийского пистолета с городского моста знаменовал окончание поста. По ночам мы собирались с мальчиками на главной улице, говорили по-армянски и развлекались весёлыми шумными играми, ибо праздничный дух рамазана заражал даже нас.
— Если вы не забудете этот проклятый язык, — пригрозил нам нарядный молодой турок с кинжалом, — мы и вам головы отрежем.
Я стал дерзким с тех пор, как ушёл от Османа-аги. По-армянски я говорил вызывающе громко.
Спал я у Нурихана. Питался, в основном, ежевикой и дикими фруктами, растущими в лесу вдоль реки. Однажды я посмотрел на себя в зеркало в трактире, где работал один из моих друзей, и поразился своему виду, Я стал похож на дикаря с изнурённым лицом.
Как-то раз, в период моего бродяжничества, я увидел автомобиль — открытый седан, — стоявший у здания местных властей. Я подумал, что он, наверное, принадлежит немецкому офицеру, и посмотрел на него с любовным восхищением. Мне захотелось потрогать седан руками и убедиться, что этот посланник христианского мира не призрак и не растворится в воздухе, если я дотронусь до него. Вот он, символ цивилизации!
Передо мной предстала картина прекрасного мира, откуда приехал автомобиль, но она была так далека от нас! К горлу подступили безмолвные рыдания. Захотелось обнять этот автомобиль и прижать к сердцу, как дорогого друга, найденного в пустыне. Я хотел броситься к ногам немецкого офицера, когда тот выйдет из здания, и умолять его защитить меня, увезти в прекрасный мир за морем. Он же христианин, сам оттуда приехал. И у него тоже было такое же счастливое детство, как у меня, и в детский сад он тоже ходил, и церковь по воскресеньям посещал, читал «Робинзона Крузо», и мать вязала ему носки. Но я вдруг с болью осознал всю тщетность обращения к немецкому офицеру. Он разозлится, оттолкнёт меня, может даже отшвырнуть ногой на пыльную дорогу, и тогда мне уже не ждать пощады от турок.
Я ушёл оттуда с разбитым сердцем, потерянный и одинокий. Я был обречён жить в этом ужасном мире-тюрьме.
Через несколько минут мимо меня промчался автомобиль, за рулём которого сидел немецкий офицер, а рядом — мои бывшие турецкие друзья Шукри и Махмуд. Они, видимо, выехали на прогулку. Шукри поразился, увидев меня, и привстал с места, чтобы окликнуть, но вредный Махмуд усадил его на место, и автомобиль помчался дальше на полной скорости, смеясь надо мной — ха! ха! ха! — и выпуская клубы бензиновых паров и пыли прямо мне в лицо.
Глава девятая
МОРЕ! МОРЕ!
Корабли пестрели многоцветными флажками, трепетавшими на ветру, и, подходя к гавани, гудели глубоким басом, слышным на мили вокруг. Я подражал их гудкам, дуя в приставленные друг к другу большие и указательные пальцы, и вспоминал корабли, которые рисовал цветными карандашами, лёжа дома на полу. Или же, бывало, облокачивался о подоконник и часами смотрел на море сквозь обвитую виноградом решётку; я видел, как приходят и уходят корабли — французские, австрийские, русские, английские и итальянские, как по гребням волн несутся шлюпки. Я знал море со всеми его причудами и цветами: розовато-золотистым — ранним утром, небесно-голубым — днём, переливающимся всеми цветами радуги — на закате; то гладким, как зеркало, то с мириадами белых лошадок, в грозной атаке мчащихся к берегу.
На пляже перед Гончарным кварталом были чудесные цветные камешки. А вытащенные на чёрный песок лодки обнажали изогнутые кили, которые на суше выглядели безобразно, как чёрные панцири гигантских доисторических птиц. Толпа голых мальчишек под предводительством бесстрашных «революционеров» на Армянской Скале готова была сразиться с другой шумной ватагой, возглавляемой не менее отважными храбрецами на Греческой Скале, за господство на пляже, куда школьники обеих национальностей собирались по субботам. Большинство армянских мальчишек теперь уже были мертвы, пропали на дороге смерти.
И хотя море тоже превратилось в море смерти, оно подавало мне надежду на спасение. Ибо волны, омывающие берега Трапезунда, омывали также берега того прекрасного свободного мира, откуда прибывали корабли и автомобиль, что я видел. И когда автомобиль уверил меня в том, что Цивилизация всё ещё существует, что есть ещё страны, где слышится мелодичный перезвон церковных колоколов, где можно путешествовать на поездах, где улицы по ночам освещаются электричеством и где счастливые дети читают «Робинзона Крузо», — я вдруг услышал голос, воззвавший ко мне. Словно глас господень, он говорил: «Следуй за мной, отныне я поведу тебя».
Я бродил по городу, постоянно слыша этот голос, и, наконец, набрёл на лавку скобяных изделий. Оба хозяина её были греки. Я и не знал, что в тех краях есть греки. Я несколько раз прошёлся мимо лавки, думал, они не захотят, чтобы их видели со мной, ибо турки могут заподозрить неладное, но в конце концов собрался с духом и вошёл.
— Калимера — доброе утро, — сказал я.
— Калимера. — Они приняли меня за грека, поскольку я говорил по-гречески как настоящий грек. Но я рассказал им, кто я, и почему ушёл от Османа-аги.
— Так значит, ты и есть тот мальчик! — тихо воскликнул один из них.
— Разве кто-нибудь спрашивал обо мне? — взволнованно спросил я. — У нас в Трапезунде много друзей среди греков.
— Я был сегодня в конторе каймакама, — шёпотом сказал торговец, — видел там Османа-агу. Я слышал, как он жаловался на тебя. Каймакам отдал приказ вывести тебя сегодня ночью из города… — дальше он не решился продолжить.
— И расстрелять, — сказал я улыбаясь.
Они грустно покачали головами и посмотрели на меня с жалостью, недоумевая, как я не осознаю грозящей мне опасности.
— Не беспокойтесь! — усмехнулся я. — Им не поймать меня.
Я не знаю, как объяснить свою беспечность. Возможно, в этом была и показная храбрость, хотя на самом деле я вёл себя не так уж смело и героически.
Они были очень осторожны, не советуя мне ни оставаться в Джевизлике, ни бежать. Но куда бежать? Содействие армянину в бегстве каралось смертью. Однако, когда я сказал им, что доктор Метаксас ближайший друг нашей семьи, они проявили ко мне больше участия и рассказали, что семья доктора находится в Сумеласе, недалеко от их деревни. Все греки знали доктора Метаксаса, он был видным представителем греческой общины.
Чтобы ещё больше расположить их к себе, я сказал, что мой брат находится сейчас в семье доктора, что он не был выслан и доктор скрывает его в греческом монастыре в Сумеласе.
Сказал и тут же осознал свою оплошность. Это было тайной, и я не имел права её разглашать.
— Пожалуйста, не говорите никому, даже своим домашним! — отчаянно взмолился я.
Они заверили меня, что не скажут. Даже пообещали спрятать меня ночью у себя дома в деревне, но только на одну ночь, и предложили, когда стемнеет, встретиться за деревьями на другой стороне моста. Я был благодарен и за это.
— Я поеду в Трапезунд! — сказал я. — И буду прятаться в покинутых армянами домах, пока не придут русские. — Я был уверен, что рано или поздно тётушка Россия объявится в Трапезунде. Греческий монастырь находился всего в нескольких часах ходьбы от Джевизлика, но я боялся туда ходить, чтобы не подвергать опасности жизнь брата. Тогда турки схватят нас обоих.
Весь день я скрывался, а вечером встретился с греками за мостом. Они закрыли лавку позже обычного, чтобы никто не увидел, как мы вместе выходим из города. Их деревня находилась на высоких холмах. Все, кроме одной молодой женщины, спали, когда мы вошли в красивый белый домик с яблоневым садом. Как приятно было дышать воздухом в греческой деревне! Вот я и вернулся снова в прекрасный мир.
После плотного ужина, который мы съели в тишине, мне постелили чистую постель на ковре, и все быстро легли спать. Не нужно было сворачиваться в клубок, я мог свободно вытянуть ноги.
