Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Симону, другому моему двоюродному брату, не было и восьми; у него было красивое овальное лицо, розовые щёки и умные глаза. Все женщины останавливались, чтобы полюбоваться им, и все хотели усыновить его, но он без меня не шёл.
— Мы братья, — говорил я, — нас нельзя разлучать.
Я был зол на Микаэла за то, что он оставил Симона. Старшим братьям не годится так поступать. Я любил Симона, он был настоящий сорвиголова. Он мог скакать на лошади без седла, что мне не удавалось. Микаэл же, напротив, никогда не играл, а всё время зарывался носом в книги. Он умел читать и писать по-французски и по-итальянски и знал дроби. Меня он считал непоседой и невежей.
Моё желание идти с Симоном было не совсем бескорыстным. Правда, я хотел быть ему поддержкой, чтобы он остался армянином, но я и сам надеялся спастись через него… Раз меня одного никто не хочет брать, может, какая-нибудь добрая женщина возьмёт меня ради него?
Вечером я и Симон вместе с двадцатью такими же неудачниками вернулись в караван-сарай. Нам сказали, что завтра нам дадут ещё одну возможность, а те, кто не найдут покровителя-мусульманина до четырёх часов дня, будут сосланы. Но я знал, что мы достигли уже конца этапа и никакой ссылки для нас не будет — они просто вывезут нас за город и убьют.
Наутро нас снова выставили напоказ. Теперь уже посетителями были одни крестьяне. Они пришли в город продать продукты, сделать покупки и заодно мимоходом на нас поглядеть, может, из любопытства, а может, с надеждой вернуться домой с мальчиком-армянином в придачу.
Симоном восторгалась кучка зажиточных на вид крестьянок, и одна из них в короткой чадре решила усыновить его. Я сказал ей, что мы братья, и я не могу отпустить его одного, намекая, чтобы она и меня взяла. Но я её не заинтересовал, ей был нужен только Симон. А Симон не шёл.
— Вы не братья! Вы не похожи! — сказала она сердитым голосом, грозя окрашенным хной пальцем. — Лучше отпусти его с нами, а то я скажу, чтобы тебя наказали как лгунишку.
— Валлах-биллах, мы братья! — поклялся я, призывая аллаха в свидетели.
— Он в самом деле твой брат? — спросила она Симона.
Симон кивнул в ответ, мол, «да», но это было больше похоже на «нет». Тем не менее, он остался стоять со мной.
«Ах ты, дьявол, — казалось, говорили горящие глаза этих женщин. — Сам-то ты навсегда останешься неверным, а этого ягнёнка за собой поведёшь».
Я вдруг почувствовал, что особенно настаивать не нужно, может, это последний шанс Симона. Женщины грозились, что отведут меня к каймакаму и потребуют отделить от остальных мальчиков, как «опасного».
— Мы не родные братья, — наконец признался я. — Мы — двоюродные. — Я рассказал им, где его родной брат, и отпустил Симона.
Никто не хотел меня брать. Нас оставалось шесть-семь человек с одним жандармом в охране. Мои отвергнутые друзья покорно дожидались своей участи. Я хотел крикнуть им: «Давайте что-нибудь сделаем. Они же нас убьют, вы понимаете? Они нас убьют, а тела наши выбросят в реку!» Но я молчал. Казалось, каждый из нас стыдится себя, особенно, мальчик с подслеповатыми глазами. Каждый глубоко замкнулся в своей раковине, как улитка, задетая булавкой. Мы оказались забракованным, завалявшимся товаром на невольничьем рынке. Никому мы не были нужны, и только река настойчиво требовала нас к себе.
Я потерял голову. Каждая минута была дорога. Я должен был сделать что-нибудь, чтобы спастись. Меня они не убьют.
Я должен жить. К зданию властей подъехал на коне солдат нерегулярной армии — чете — и со злобной усмешкой посмотрел на нас. Башлык у него был залихватски натянут по самые глаза. Вооружённый до зубов убийца.
«Утопающий хватается за змею» — гласит армянская пословица.
— Ради аллаха, усыновите меня! — взмолился я. — Если вы меня не возьмёте, к вечеру сошлют меня.
Чете мрачно нахмурился и пристально посмотрел на меня:
— Можешь стать чете, как я?
— Да, эфенди, — сказал я, щёлкнув каблуками и вытянувшись в струнку. Мой ответ и военная выправка понравились ему. Он смерил меня с головы до ног.
— Мне нравятся твои глаза. Я возьму тебя. — Он соскочил с коня, и мы вместе пошли в контору каймакама, где его усердный секретарь приписал моё имя к списку остальных отуреченных мальчиков.
— Я не могу взять тебя с собой в деревню сейчас, — сказал мне этот чете. — Меня не будет в городе три недели, но здесь у меня есть друг, который позаботится о тебе. — Он раскрыл свой вязаный кошелёк и дал мне медяк. — Ну, беги, купи себе хлеба, а вечером встречай меня на мосту.
Итак, я был свободен! В эту минуту профессия моего благодетеля не играла никакой роли.
Я пошёл в пекарню и купил себе большой ломоть чёрного хлеба. В кофейне я увидел своего двоюродного брата Микаэла, который брал у мрачных посетителей заказы и спрашивал у них, какой кофе они хотят: с сахаром или без («шакарли» или «садех»). Каждую чашку кофе на подносе он ловко уравновешивал стаканом воды, совсем как опытный официант. Посетители проводили время, играя в нарды. Они сильно стучали костяшками по инкрустированной перламутром доске и по-персидски считали: «Ду бара! Ду беш! Шеш беш!». Другие в мечтательном покое курили наргиле. Стены кофейни были украшены засиженными мухами безвкусными литографиями, изображающими весьма идеализированные военные сценки из турецкой истории.
Микаэл был явно доволен. «Кайфеджи относится ко мне хорошо, — сказал он мне, — но хочет, чтоб я не общался с армянскими мальчиками и забыл своё прошлое. Теперь я уже турок, говорит он».
Далее я навестил Нурихана, к которому вернулись бодрость духа и веселье. «Писарь сказал, что мне не обязательно становиться турком, — радостно сообщил он. — Человек он образованный, и меня он взял только чтобы спасти мне жизнь. Но его жена не пускает меня в дом, чёрт бы её побрал. Она говорит, что мне уже тринадцать, и я слишком взрослый, а у неё четырнадцатилетняя дочь. Когда я вхожу в дом, они обе опускают чадру. Муж с женой поссорились из-за меня; мне придётся спать здесь, в конторе. Но это меня вполне устраивает. Мне только придётся носить несколько вёдер воды его жене».
Нурихану повезло больше всех. Его старшая сестра была женой швейцарского консула в Трапезунде, который приютил у себя в консульстве остальных его сестёр и младшего брата. Нурихан был длинноногий, кучерявый мальчик-католик, претендовавший на огромное наследство в тридцать, не то в сорок миллионов фунтов, оставленных ему армянским торговым «королём» из Индии. Отсюда и окончание его имени «хан», означающее по-персидски «князь».
Ну почему я такой невезучий? Меня ужасала перспектива провести всю оставшуюся жизнь в мусульманской деревне. К мосту я пошёл с тяжёлым сердцем. Чете дожидался меня там со своим другом, настоящим босоногим нищим с посохом и котомкой для хлеба на плече.
— О тебе до моего возвращения позаботится он, — сказал чете.
Нищий ухмыльнулся. Меня чуть не стошнило от отвращения. Я даже не мог стоять рядом с ним. От него исходило отвратительное зловоние нищенского племени.
— Он станет чете, когда подрастёт, — сказал мой благодетель, положив мне руку на плечо.
Повторив свой наказ нищему хорошо заботиться обо мне, чете сел на коня и ускакал грабить и убивать армян.
Нищий отнёсся ко мне с такой почтительностью, что мне стало даже забавно. Казалось, он гордится тем, что меня вверили ему на попечение. Это был двадцатичетырёхлетний парень со светлыми волосами, без двух передних зубов. В его деревню мы отправились по большой дороге.
Грязные маленькие оборвыши, игравшие в густой пыли на дороге, встретили его насмешливыми криками, называя «сумасшедший Хасан».
— Кто эта собака-гяур? Куда ты его ведешь? — кричали они, бросая в меня камни. Он поднял палку и побежал за ними, а они разбежались во все стороны.
— Сумасшедший Хасан! Сумасшедший Хасан! — кричали они из-за кустов и стен. — Отдай его нам, осёл ты эдакий, нам нужен этот неверный ублюдок! — И они кричали, что они со мной сделают.
По непристойной брани этих развратных уличных мальчишек можно было судить о том, что творится в этой грязной деревушке. Я содрогнулся.
Мы повернули в лабиринт земляных лачуг с плоскими крышами и вошли в хижину нищего — самую жалкую из всех. Но он имел двух жён, которые ходили в необъятных шароварах с таким множеством заплаток, что под ними невозможно было усмотреть ткань. Они приняли меня слёзно-ласково и, воздев к небу глаза и руки, пророчески запричитали, что аллах накажет турок за содеянные ими преступления.
— Да падёт проклятье на их головы! — говорили они, имея в виду чиновников, жандармов и всех тех, кто держал их в такой бедности и совершал эти преступления. Враги у нас были общие.
Стоя на коленях на глиняном полу, они расспрашивали меня с любопытством и жалостью:
— Твои родители, наверное, были богатые? У тебя ведь было всё? На тебе такая красивая одежда и туфли. Ах, яврум, душа моя, теперь тебе придётся жить с такими бедняками, как мы, а мы тебе даже коробка спичек купить не сможем! — Они излагали длинный перечень своих несчастий и оплакивали меня, «богатого городского мальчика», опустившегося до их уровня. — Вах, вах, за какие твои грехи, ягнёнок мой, душа моя?
