Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
После плотного ужина, который мы съели в тишине, мне постелили чистую постель на ковре, и все быстро легли спать. Не нужно было сворачиваться в клубок, я мог свободно вытянуть ноги.
Разбудили меня на заре, когда ещё не совсем рассвело. Я надеялся, что меня приютят на несколько дней, пока мы не свяжемся с доктором Метаксасом, но они так нервничали и боялись, что даже домашним не сказали обо мне.
Когда мы вернулись в город, они дали мне два пиастра, предупредили о караульной службе на дороге, где жандармы проверяли паспорта у проезжающих, и намекнули, что ничего больше не смогут для меня сделать и мне придётся самому думать о своём спасении.
Я был так самонадеян, что даже решился просить моего двоюродного брата Микаэла присоединиться ко мне. Рискнув показаться на рыночной улице, я направился прямо в кофейню. Были дни рамазана, и хозяин кофейни всё время спал, целиком доверив торговлю Микаэлу. Единственными посетителями были бряцающие маузерами и патронташами чете. Микаэл мыл посуду в задней комнате. Я знаком показал ему: «Выйди, мне нужно сообщить тебе что-то важное».
Он боязливо вышел.
— Что случилось, Джемал? — спросил он меня по-турецки, вытирая руки о фартук.
— Почему ты называешь меня Джемалом и говоришь со мной по-турецки? Ты что, вправду стал турком? — сказал я по-армянски довольно громко, чтобы чете услышали и чтоб ещё больше расстроить бедного Микаэла. Они следили за нами своими подлыми глазами, и Микаэлу было не по себе под их взглядами. Мне тоже было не по себе — ведь эти люди были убийцами.
Микаэл не отвечал.
— Слушай, я собираюсь вечером бежать в Трапезунд. Пойдёшь со мной?
— С ума ты, что ли, сошёл? — шепнул он по-армянски. — Мимо них и муха не пролетит. Если тебя поймают, то даже не расстреляют, а просто голову отрежут. В Хамски-Кой они поймали двух братьев и так расправились с ними. Я слышал, как рассказывал об этом посетителям кофейни чете, зарезавший их как баранов. Он говорил, что их тела целых пять минут бились после того, как он им отрубил головы. Мальчики не сразу умерли, у них всё ещё дёргались руки и ноги.
— Если я останусь здесь, они меня так и так убьют. Я не могу стать турком, Микаэл. И пытаться не стоит. Осман-ага пожаловался каймакаму, и двое греков слышали, как он отдавал приказ расстрелять меня. Я провёл прошлую ночь в деревне у греков.
Глаза Микаэла наполнились слезами.
— Они поймают тебя, Завен, — пробормотал он.
Мне хотелось рассказать ему о гласе божьем, хотелось сказать — не оставайся здесь, давай убежим к морю в прекрасный мир. Но я не мог. Я не знал, как передать это словами.
Микаэл вернулся к своим кофейным чашкам и блюдцам. Я жалел его больше, чем он меня.
День я провёл в лесу на окраине города, а вечером пробрался в контору писца к Нурихану. Я дал ему два пиастра, и он вышел купить мне хлеба и маслин на дорогу. Ему уже доводилось делать покупки для хозяина, и он прихватил мне в придачу полные карманы лесных орехов, которых хватило бы на неделю.
— Как ты думаешь, где я буду завтра в это время? — спросил я, пока мы щёлкали орешки.
— В реке, — рассмеялся он, нанизывая ядра орехов на проволоку. — Боишься?
— Кто, я?! — воскликнул я возмущённо.
— А не помешало бы в этот раз! Если поймают, тебя ждёт вот это. — Он цокнул языком и провёл рукой по шее.
Перед бегством я решил немного поспать. Мы опустились на колени и помолились. С чувством, что всё теперь зависит от бога, я лёг на стол и уснул.
Мне приснилось, что один из тех солдат, которых я видел утром в кофейне, схватил меня, придавив мне коленом грудь и выхватил нож, чтобы отрезать мне голову. Я вздрогнул и проснулся как раз в тот момент, когда он приставил мне нож к горлу. Соскочил со стола на пол, дрожа всем телом. Но я пробудился от одного кошмара, чтобы вступить в другой, уже реальный.
По луне я определил, что время не очень позднее, около часа ночи. Нурихан крепко спал.
— Я ухожу, — прошептал я ему на ухо и потряс за плечо.
Он что-то пробормотал и отвернулся. Я стал трясти его сильнее.
— Да, да, слышу, я не сплю, — он поднялся, протёр глаза и зевнул. — Значит, уходишь?
Он спросил таким тоном, будто ничего особенного не произошло.
Мы подождали, пока пройдёт ночной караульный. Я подумал, что если он остановит меня и спросит, куда я иду, то хлеб и маслины выдадут моё намерение бежать из города. Поэтому я оставил их Нурихану. Он поцеловал хлеб и стал плясать от радости:
— Завтра у меня будет праздник!
Когда караульный отошёл от конторы, Нурихан осторожно поднял окно, находившееся футах в пяти от земли.
— Лучше прыгай, пока не вернулся этот сукин сын, — сказал он, стараясь говорить небрежно.
Теперь, когда мне нужно было сделать решающий шаг, я заколебался, поняв, на какой страшный риск иду. Бог ты мой, что я делаю? Возвращение в Трапезунд будет для меня сущим самоубийством. Я попаду там в лапы полиции. Но если я пойду в другом направлении, в глубь страны, а не к морю, мне придётся идти по кровавой дороге Хамски-Кой и мимо Гюмушхане. Вся страна превратилась в огромную смертельную западню для беглых армян. Мне не было места в этом мире, и если мне суждено умереть, то пусть перед этим я снова увижу море.
Не мысль о смерти мучила меня, а то, что умирая, буду совсем один, и не будет рядом никого из тех, кого знаю и люблю. Именно это одиночество перед смертью ужасало меня больше всего.
— Ну, что, не будешь прыгать, бездельник? — нетерпеливо спросил Нурихан, придерживая окно.
Я перекрестился и прыгнул.
Нельзя было терять ни минуты. Я крался на цыпочках, прижимаясь к закрытым ставням лавок, и время от времени оглядывался, чтобы посмотреть, не идёт ли кто за мной, не вернулся ли караульный. Весь Джевизлик спал: ни звука, ни огонька. Я замедлил бег, дойдя до большой дороги, и пошёл быстрым шагом.
Услышав за спиной грохот приближающейся телеги, я встревожился, но возница оказался греком.
— Куда держишь путь, дядя? — спросил я по-гречески.
Он остановился.
— В Трапезунд.
— Я тоже иду в Трапезунд. Не подвезёшь? Я устал и нога болит.
Он подозрительно оглядел меня, нахмурив нависшие брови.
— Где твои родители? Почему они отпустили своего малыша одного в такую ночь?
Надо было быстро придумывать ответ.
— Моя мать в Трапезунде. Мы живём в Гончарном квартале (район исключительно греческий). Я отнёс отцу чистое бельё в рабочий батальон, а сейчас возвращаюсь.
— Ты прошёл всю дорогу пешком?
— Да, пришлось.
Он потёр подбородок, раздумывая.
— Хорошо, влезай.
Я вскочил в телегу и сел рядом с ним на ящик. Он дёрнул поводья, и телега, в которой была лишь одна лёгкая соломенная подстилка, весело подпрыгивая, покатила по освещённой луной широкой дороге.
— Я с тебя больше одного меджидие не возьму, — сказал он.
Для меня это было большой суммой (один меджидие равен двадцати пиастрам). Я сказал, что в кармане у меня всего один медяк.
— Ну, ничего, мать твоя заплатит.
— Дяденька, но мы очень бедны. Моя мама и одного пиастра не сможет вам дать.
Он остановил лошадей.
— А я не могу возить бесплатно. Я плачу деньги, чтобы кормить лошадей.
Напрасно я его умолял. Он сердито приказал мне сойти с телеги. Я испугался, что он заподозрит во мне армянского беглеца, и чтобы не разозлить его ещё сильней, с извинениями сошёл с телеги. Он поехал дальше.
Луна посеребрила землю, по которой я ступал, и сделала её похожей на сцену из божественного сна. Она вызвала у меня такой немой восторг, что я забыл о жандармах, солдатах, каймакаме. Пальцы Понтийской ночи очертили на небе золотистые контуры земли.
Теперь уже я не был одинок, луна шла со мной, чтобы дружески приободрить меня. Когда я останавливался, останавливалась и луна, а стоило мне побежать, как она устремлялась за мной семимильными шагами. И ликовала озорная тень моя на дороге, и забавляла меня всевозможными обезьяньими ужимками. Я и сам, казалось, превратился в лунную материю, в тень.
Река звучала, как орган в ночном соборе, изливаясь фонтанами божественных брызг. Но когда я проходил мимо болезненно знакомых мест и вспомнил ту ночь, когда мы приняли яд, река внезапно изменилась — завыла свирепо, и мне почудилось, что вместе с брызгами обнажённые тела вдруг взметнулись вверх, закружились в танце смерти и упали обратно в стремительный поток. Тогда я снова посмотрел на дружелюбную луну, и ночь, словно по волшебству, стала тихой и спокойной.
Гасли звёзды одна за другой, луна потускнела, но мир не стал хуже в прохладной красоте предрассветной мглы. Мрачное старое караульное помещение, в котором жандармы останавливали проезжих и проверяли их бумаги, предстало перед моими глазами, зловещая его крыша резко вырисовывалась на бледном опаловом небе. Первым порывом было повернуться и попытаться обойти её через кусты и деревья, но разумнее было смело продолжать путь, поскольку единственным путником на дороге был я, и любая нерешительность и робость могла вызвать у них подозрение.
