Левон Сюрмелян - К вам обращаюсь, дамы и господа
Ноги мои чуть не подкосились, когда я приблизился к караулке, но как ни странно, никто меня не остановил. Жандармов поблизости не было. Видимо, они спали. Я крался, как кошка, чтобы они не услышали моих шагов и не проснулись. Благополучно завернув за насыпь, я расхохотался, как сумасшедший, и весело пустился вприпрыжку по дороге. Я чуть не кувыркался от радости.
Из золотистой кузницы зари вышло солнце. Я чувствовал себя свидетелем сотворения мира, ибо человек на рассвете сталкивается лицом к лицу с таинственной драмой космических начал. Солнечные лучи сверкали, и в них, как в увеличительном стекле, отражались камешки и пылинки, лучи играли над прохладными водами реки, кувыркались по лесистым холмам, тысячами фонариков освещали землю, которую должно было завоевать солнце. И земля ответила на тёплые объятия солнца, обнажив в улыбке белые зубы сладкой кукурузы, растущей на крутых дорожных склонах.
Я восхищённо шагал сквозь величественный праздник утра, забыв о Джевизлике и смерти. Как прекрасно быть живым!
Мне казалось, что я пробудился от чудного и тяжёлого сна, будто меня вовсе и не ссылали, а со мной произошло что-то непонятное, будто я заблудился, но потом нашёл дорогу и теперь спешу домой. Я шёл всё быстрее и быстрее, словно боясь опоздать в школу. Меня ждала мама. Ласточки с пронзительным писком кружили над нашим домом, окна спальни пылали в блеске утреннего солнца. Внизу в столовой пыхтящий самовар насвистывал старые весёлые мотивы, а тётя Азнив поджаривала хлеб на медной жаровне. Запахи чая, какао, хрустящих хлебцев с маслом… Отец уже ушёл в аптеку, его большая синяя кофейная чашка стояла на обеденном столе.
В ожидании меня мама смотрела на улицу.
— Не беспокойся об этом негоднике, он вот-вот появится, — сказала бабушка.
Мяукая, вошла в столовую наша кошка с высоко поднятым хвостом, — и в этот миг меня вывел из мира грёз громкий топот копыт. Оглянувшись, я увидел турецких кавалеристов со сверкающими копьями в руках, лёгким галопом спускавшихся по дороге. Неужели каймакам послал их вдогонку за мной? Я оцепенел от страха, но овладел собой, как только понял, что и одного жандарма хватило бы, чтобы поймать меня, и что эти солдаты к моему побегу никакого отношения не имеют. Я отступил в сторону. Один из офицеров нагнулся и спросил меня:
— Послушай, землячок, далеко ли отсюда до Трапезунда?
— Я не понимаю по-турецки, — ответил я по-гречески, покачав головой.
Они промчались дальше, а я стоял и любовался их копьями. Я не дал нужных им сведений, потому что слишком хорошо говорил по-турецки. Греческие мальчики не владели турецким так, как мы, и он мог заподозрить меня.
Потом я встретил старую гречанку, которая плелась по дороге со своим ослом.
— Калимера, бабушка. Куда идёшь?
Морщинистое лицо крестьянки просияло. Она набрала воздуха в лёгкие и проскрипела в ответ:
— В Киреч-хане, сынок.
Киреч-хане!.. Ведь там находятся наши соседи Персидесы! Я вспомнил, как мама однажды сказала мне, что они переехали в эту деревню после сильной бомбардировки города. Но я не совсем был в этом уверен.
— Ты случайно не знаешь там семью из города по фамилии Персидес? — спросил я.
— А как же, знаю.
— Я тоже иду в Киреч-хане, — сказал я безразличным тоном. — Госпожа Персидес — моя тётя, сестра моей матери. Она хочет, чтобы я побыл с ними несколько недель, пока не выздоровеет мама. Она больна, лежит в постели. Мы живём в Гончарном квартале. Этим летом мы не смогли поехать отдыхать в деревню.
Она посмотрела на мои ноги, на грязную, разорванную одежду.
— Ты откуда идёшь?
— Из Джевизлика. Отец у меня там в рабочем батальоне. Мама послала меня в Джевизлик отнести ему немного еды. На обратном пути меня побили турецкие мальчишки и отняли шапку.
Я увязался за ней и с нетерпением ждал минуты, когда мы свернём с большой дороги на просёлочную, в сторону её деревни.
Небо постепенно покрывалось пятнышками облаков, и на склоны гор упали тени. С востока надвигались тяжёлые облака. Солнце то скрывалось за тучами, то сияло на синем клочке неба. От реки сильнее повеяло прохладой.
— Дождь пойдёт, — сказала старушка и, прищурившись, посмотрела наверх.
Облака собирались в огромные тучи и включались в большие маневры природы. Постепенно они полностью закрыли солнце. На востоке, где утром пылало солнце, стало темно. Длинным красным змеиным языком метнулся из чёрной башни в зубчатых стенах облаков ослепительный зигзаг. Дорога осветилась неровной жёлтой вспышкой, а за ней последовал оглушительный раскат грома. Старушка перекрестилась, восклицая: «Пресвятая матерь божья!», ткнула осла палкой, и мы зашагали быстрей. Через несколько минут на дорогу обрушился шквал ливня, наполнив воздух острым запахом сырости. Вода в реке забурлила и стала коричневой.
Мы были единственными путниками на дороге, но к нам внезапно сквозь завесу слепящего дождя стал быстро приближаться всадник. На нём была длинная чёрная бурка, острые плечи которой придавали всаднику сатанинский облик. Когда он приблизился, у меня от страха остановилось сердце — это был Осман-ага. Я торопливо заговорил со старухой, делая вид, что не вижу его, но он тотчас же узнал меня. Чёрным демоном промчался он стрелой мимо меня, пытаясь обуздать взмыленную лошадь и повернуть её обратно, и что-то крикнул мне.
Я и не заметил, как мы в эту роковую минуту дошли до просёлочной дороги, ведущей в деревню старушки, и когда взобрались по лесистому холму, Осман-ага уже не мог нас видеть из-за густых деревьев и кустарников. Я продолжал разговаривать со старухой, будто не слышал никакого окрика, а она, добрая душа, была туга на ухо и ничего не заподозрила. Я не осмеливался оглянуться, чтобы посмотреть, не едет ли он за нами, и шёл съёжившись, каждый миг ожидая, что он схватит меня за плечо мёртвой хваткой и с дьявольским удовлетворением прорычит на ухо: «Ага, попался!»
Но он не скакал за нами: видно, недоумевал, не призрак ли это того упрямого армянского мальчишки, который должен был быть расстрелян, а может, он упустил меня из-за проливного дождя. Если бы он повстречал нас чуть дальше по дороге и в ясную погоду, он бы наверняка поймал и расстрелял меня на месте или увёз бы обратно в Джевизлик, что было равносильно смерти.
Старушка сняла с ног трехи из воловьей кожи и серые шерстяные чулки, закатала до колен шаровары. Последовав её примеру, я снял свои коричневые туфли и носки, ибо дорога — обычная вьючная тропа — превратилась в поток грязи. Эта понтийская гроза меня не беспокоила, напротив, придавала больше уверенности. Мы шли по тихому лесу и мне приятен был шум ливня, жёлто-зелёные вспышки молний, внушающие суеверный страх, зачаровывали меня, когда сверкали в просветах листвы, как в окнах сказочного дворца, где живут зелёные лесные духи. Мощные удары грома были для меня славными залпами батарей небесной артиллерии, которые под личным командованием самого господа бога громили силы зла.
Вдруг я увидел с верхушки холма долгожданное море:
— Таласса! Таласса! — Море! Море! — закричал я. Старушка улыбнулась, не подозревая о причине столь сильного возбуждения.
Мне хотелось обнять обоих — и её, и осла. Бедняге приходилось довольно туго под тяжёлым грузом зерна; худые его ноги глубоко утопали в грязи. Мне всё виделось в новом свете. Мир вновь обрёл свои волшебные краски. Джевизлик казался далеко-далеко, за миллионы миль. Я вернулся в прекрасный мир.
Я шёл вприпрыжку, бежал по мокрой траве, не в силах скрыть свою радость. Взобрался на дикую яблоню и обнял её. Яблоки были твёрдые и зелёные, но отдавали свежестью и чистотой дождя, вкусом прекрасного мира на берегу моря.
— Не ешь их, сынок, живот заболит, — сказала старушка.
Я сунул несколько самых спелых яблок за пазуху.
— Отнесу их своим двоюродным сёстрам.
Мне не хотелось идти без гостинца детям Персидес.
Теперь мы спускались по неровным зелёным холмам к деревне. Старушка указала на белые домики с красными крышами, видневшиеся вдали. Они были такие уютные, будто сошли со страниц детских книжек.
— Это Киреч-хане, — сказала она.
Вместо того, чтобы прыгать от радости, я очень опечалился. Наши соседи-греки находились здесь, ничего с ними не случилось, их не высылали, они мирно жили под одной крышей, а у меня не было дома, я был один во всём мире, беглец.
Перед моими глазами, как во сне, прошла моя прошлая жизнь с детьми Персидес. Мне представилась их старшая дочь Делесила в день свадьбы. Неделями шли волнующие приготовления. Мы, дети, сделали бумажные мешочки для конфет с тиснёнными картинками, изображавшими девушек неземной красоты и молодых людей в цилиндрах, кареты, лилии и розы. Делесила вышла из дому краше ангела, в белом подвенечном платье с длинным шлейфом, с флердоранжем на голове, опираясь на руку своего жениха, высокого красивого доктора, который недавно завершил образование за границей. В свои девятнадцать лет она была как сочный персик, полный очарования юности, и была столь же светлой, насколько жених был смугл. В церковь мы поехали на фаэтонах, длинной свадебной процессией, а жених с невестой восседали в блестящей чёрной карете, запряжённой парой лоснящихся гнедых с подрезанными хвостами. А вечером на свадьбе гости пили шампанское и произносили тосты. Мы, дети, обедали внизу, в отдельной комнате, и веселились больше, чем взрослые, играя в жениха и невесту. Моей невестой была младшая сестра Делесилы, нежная бледная Антула, которую я очень любил.
