Воровка - Таррин Фишер
Часть ее волос я перекидываю за ее плечо, целуя ее шею, и сжимаю ее бедра. Говорю ей на ухо:
– Держись крепче.
– Ты не можешь отрицать, что мы знаем, как делать это правильно.
Она улыбается, ее глаза теплые, подернутые дымкой. Существует лишь одна ситуация, когда глаза Оливии не настороженны и не холодны – когда она распростерта подо мной… или восстанавливается после того, как была подо мной. Я приучил ее говорить «Я люблю тебя» во время оргазма. Если она не говорит «Я люблю тебя» – не получает оргазм. Урок, усвоенный на горьком опыте. Расплата за все те годы, когда она не могла признаться мне. После этого возвращение в привычный огненный режим занимает у нее около часа. Но по крайне мере час после секса я наслаждаюсь ее нежностью и покорностью. Предпочитаю называть это «временным укрощением строптивой». Я живу ради этих часов, когда она смотрит на меня так, будто я центр ее жизни, я – главный. Иногда мне даже удается выудить из нее эти слова вслух.
Ты главный, Калеб. Ты главный.
– А можно… не знать? – Она вскидывает брови. – Разве можно делать это неправильно?
– Все, что не с тобой, ощущается неправильным, Герцогиня.
Она явно польщена моими словами. Прижимается ближе, перекидывая ногу через мой торс. Я легко провожу кончиками пальцев по ее спине и оставляю ладонь чуть ниже.
Она ерзает, и несложно догадаться, чего она хочет.
– Еще раз? – Я кладу ее пальцы себе в рот, и она дрожит.
– Еще раз, – говорит она. – И еще, и еще, и еще…
Эпилог
Мы с Оливией так и не заключаем брак официально – слишком многим мы пожертвовали в борьбе за то, чтобы остаться вместе. После всего, что мы совершили во имя любви, женитьба кажется чем-то неправильным. Но мы приносим свои собственные клятвы в Париже. В отеле, сидя бок о бок на полу перед распахнутым окном. Нам открывается вид на Эйфелеву башню, и мы кутаемся в одеяло, на котором только что занимались любовью, – слушаем звуки города, когда она внезапно поворачивается ко мне.
– Мормоны верят, что когда мы заключаем брак в этом мире, то остаемся мужем и женой и в следующем. Я подумала, может, нам стоит принять мормонство.
– Что ж, для нас это вполне осуществимо, Герцогиня. Но что, если мы окажемся в браке с нашими первыми супругами в следующей жизни?
Она морщится:
– У меня точно все будет не так паршиво, как у тебя.
Я смеюсь так сильно, что мы заваливаемся на ковер, а затем устраиваемся под одеялом так, чтобы наши лица были на расстоянии поцелуя друг от друга. Я тянусь к ней, чтобы дотронуться до крошечной овальной подвески, которую она носит на шее. Это наша монетка. Она переделала ее в украшение, которое никогда не снимает.
– Где бы мы ни оказались в следующей жизни, мы будем вместе, – говорю я.
– Тогда давай не пойдем в ад. Там точно будет Леа.
Я киваю, соглашаясь, а затем смотрю ей в глаза и говорю:
– Я сделаю все что угодно, лишь бы защитить тебя. Я буду лгать, жульничать и красть, только бы ты была в порядке. Я разделю с тобой твои страдания, понесу тебя на руках, если ты не сможешь идти сама. Я никогда не покину тебя, даже если ты сама об этом попросишь. Ты мне веришь?
Она касается моего лица кончиками пальцев и кивает.
– Твоя воля достаточно сильна, чтобы защитить и свое сердце, и мое, и даже чтобы защитить твое сердце от моего. Я отдам тебе все, что у меня есть, потому что мое сердце принадлежало тебе всегда, с момента первой встречи.
Я целую ее и прижимаю к полу собственным телом.
Вот и все. Так просто – наши сердца соединены нерушимыми узами.
Мы ссоримся. Занимаемся любовью. Готовим огромные ужины и так объедаемся, что не можем двигаться целыми днями. После того, как она защищает в суде убийцу и выигрывает дело, она продает свою долю в бизнесе, и мы переезжаем в наш дом в Неаполе. Она шутит, что если продолжит защищать преступников, то окажется в аду, а ей бы не хотелось коротать вечность с Леа. Она открывает свое собственное агентство, а я работаю из дома. Мы устраиваем небольшой сад с овощными грядками. Оливия не одарена садоводческими талантами, и у нее вянут все растения, но я возвращаю их к жизни втайне от нее, убеждая ее, что она отлично справляется. Она чрезвычайно гордится своими (моими) помидорами.
Мы пытаемся завести ребенка, но у Оливии дважды случается выкидыш. В тридцать пять ей ставят диагноз – рак яичников, и она проходит через гистерэктомию. Целый год она утопает в слезах. Я стараюсь быть сильным, по большей части потому, что она нуждается во мне. Но, так или иначе, я боюсь потерять ее: если не из-за Ноа или Тернера или даже из-за нее самой, то из-за рака. И рак не был тем врагом, с которым я хотел бы сразиться. Я просто молил Бога сохранить ей жизнь и сделать так, чтобы ее рак исчез. Именно об этом я просил – сделать так, чтобы он исчез, словно пятилетний мальчишка, в чьем шкафу прятался бугимен. Должно быть, Господь внял моим молитвам, потому что рак не вернулся, и бугимен испарился. Но стоит мне вспомнить о том периоде нашей общей жизни, мои руки трясутся.
Я хотел бы быть отцом ее ребенка. Иногда, когда она задерживается в офисе, я сижу в комнате, которую мы хотели выделить под детскую, и размышляю о прошлом. Бессмысленная пытка, но, полагаю, таковы последствия для неидеальных, глупых людей. Оливии не нравится, когда я думаю лишком много – она говорит, мои мысли слишком глубокие и вгоняют ее в меланхолию. Возможно, она права. И я бы возненавидел себя, если бы заставил ее увидеть все так, как вижу я, – то, что если бы я поступил правильно и бился бы сильнее, если бы она сопротивлялась меньше, мы могли бы сойтись раньше. Мы могли бы завести ребенка прежде, чем стало бы слишком поздно – до того, как ее тело сделало нашу мечту невозможной. Но мы не смогли, и это немного сломало нас обоих.
Я пришел к выводу, что
