Сахар и золото - Эмма Скотт
Я так крепко сжимал телефонную трубку, что заболели костяшки пальцев.
– В течение долгих лет я не жил. Что значит жить, я понял, лишь встретив тебя.
– И я, чувствую то же, что и ты, – тихо ответила Фиона и посмотрела на меня. – Но… ты ничего не можешь сделать. Не хочу, чтобы у тебя возникли неприятности. Пожалуйста, береги себя, Ник.
Ее голос надломился и сорвался. А мое имя она произнесла словно мольбу. Как будто мне бросили спасательный круг, за который я не мог ухватиться. Она приложила ладонь к стеклу, и я повторил ее жест.
– Не жди меня, Ник, – прерывисто попросила Фиона. – Три года – это слишком долго. И тяжело. Мне трудно видеть тебя лишь изредка. Раз в неделю на несколько минут? Мне…
Я покачал головой.
– Нет, я буду возвращаться сюда каждый чертов день. Каждый день, Фиона. Не…
– Мне жаль, Николай, – прошептала она в трубку. – Прости меня. За все.
Появившаяся за спиной Фионы надзирательница объявила:
– Время вышло.
Я быстро покосился на настенные часы.
– Еще не прошло пятнадцати минут. Фиона подожди…
– Дэниелс вперед.
Надзирательница оторвала руку Фионы от стекла.
Я поднялся со своего места.
– Стой! Мы не закончили. У нас еще есть четыре минуты…
– Николай… – прошептала Фиона в трубку, ее глаза блестели, а на губы скользнула неуверенная улыбка.
– Фиона, подожди, – сдавленно прошептал я. – Просто подожди.
Надзирательница выхватила трубку из руки Фионы и повесила ее. Столь грубый обрыв связи походил на резко захлопнувшуюся дверь.
– Нет… – злость поднималась во мне со страшной силой, – подождите хотя бы чертову минуту. У нас ведь осталось еще четыре.
Но меня уже не слышали. Просто забрали Фиону и все.
– Эй! – Я стукнул трубкой по стеклу. – Мы не закончили. У нас еще четыре минуты! – Я снова сильно ударил трубкой. И опять. Теперь я каждое слово сопровождал ударом по пуленепробиваемому стеклу. – Четыре минуты! Черт подери, у нас есть еще четыре минуты!
Фиона бросила на меня взгляд из-за плеча надзирательницы и мило, но очень грустно улыбнулась. А потом и вовсе ушла.
Грубые руки схватили меня за плечи и оттащили от стола.
Я смутно осознавал, что на меня пялятся посетители, а офицеры кричат друг на друга. Меня протащили через центр помещения в зону досмотра. Кто-то швырнул меня грудью о стену. Щека врезалась в цемент, а голову пронзила боль.
– Фиона…
На запястья надели наручники, и один офицер прижал меня к стене, в то время как другие переговаривались по рации, пытаясь решить, что же со мной делать. Я закрыл глаза, вспоминая Фиону в последний момент перед уходом. Подбитый глаз. Темную безнадежность, затмевающую ее свет. Эта девушка не заслужила три года тюрьмы и издевательств со стороны сокамерниц. Она задыхалась здесь.
Однако правда состояла еще и в том, что я и сам не мог жить без нее. Хотелось сжечь это место дотла, чтобы забрать ее. Увезти в Коста-Рику. Там, на солнце, рядом с животными и растениями она расцветет. И ни одна напасть не сможет коснуться ее, причинить страдания. И я тоже выживу, если буду знать, что она счастлива и в безопасности. Лишь это имело смысл.
– Несчастный случай, – пробормотал я в стену. – Она бы никому не причинила вреда… это гребаный несчастный случай. Ошибка.
«Это должно быть ошибкой».
Офицеры потащили меня по коридору к задней двери. Солнечный свет слепил и обжигал. Сняв наручники, меня толкнули так же, как вышибалы выгоняют пьяного из бара.
Я себя таким и ощущал. Земля уходила из-под ног. Дверь за мной захлопнулась, и я услышал, как ее закрыли на засов. Тяжелый груз трех лет отразился в этом звуке и осел прямо в моем сердце.
Глава 26
Николай
«Бонневилль» ревел.
Я жал на газ все сильнее и сильнее, поворачивая и маневрируя между машинами. Вокруг постепенно сгущалась ночь. Одно шоссе сменялось другим. Дорожные знаки мелькали, но я почти не обращал на них внимания. Я не знал, где нахожусь. Ехал в никуда, поскольку мне некуда было идти. Не имелось возможности помочь Фионе.
Шоссе 23, юг
Я приметил этот знак как раз в тот момент, когда полностью стемнело. Послышался удар грома.
Я включил фары, продолжая гнать настолько быстро, насколько позволяла извилистая двухполосная дорога, со всех сторон окруженная деревьями. Шоссе проходило через густой лес. Когда меня нагнал дождь, я все равно продолжил движение. Не остановился, даже когда видимость упала почти до нуля, и стало опасно передвигаться. Фары отбрасывали призрачный тусклый свет на безмолвную дорогу впереди. Ни в одной стороне я не видел ни одной машины.
Плечи уже ныли от долгого сидения в одном положении. Вцепившиеся в руль руки тоже болели. «Бонневилль» зашипел, словно был измотан не меньше моего. Толчок, и мотоцикл подо мной накренился. послышался хлопок двигателя. Сначала я решил, что дело в дожде или поломке. Но бросив быстрый взгляд на индикатор, увидел, что топливо на нуле. У меня, черт подери, закончился бензин.
Я направился к обочине, однако мотоцикл заглох. Дорога вела в неглубокий овраг, поэтому пришлось с него спрыгнуть. Раздался звук бьющегося стекла. Наверное, разбилась фара. «Бонневилль» заскользил вниз по мокрым листьям и остановился только в восьми футах от дороги. Когда-то для меня он был самым ценным. Но это было давно.
Я расхаживал по дороге туда-сюда, словно запертый в клетке зверь, отчаянно желавший убежать от всего этого безумия. Наконец я сел на корточки и, обхватив голову руками, вцепился в волосы. Ощутив очередную волну ярости и боли, сильно дернул себя за них.
– Фиона… – закричал я, и небеса разверзлись.
Дождь хлынул как из ведра. Стук капель мгновенно заглушил все остальные звуки. Вода омывала листья окружавших меня деревьев. Вдали вспыхнула молния, а затем прогремел гром. В следующий миг сверкнула еще одна молния, на секунду осветив извилистую, уходящую вглубь леса дорогу.
Я тяжело дышал, а горло саднило. Казалось, все мое тело изранено, с меня содрали кожу, и я истекаю кровью, ведь единственный человек, который в этом мире имел для меня значение, был напуган и страдал от боли, а я ни черта не мог сделать.
Я долго стоял под дождем, пока прохладная вода не остудила мой гнев, оставив после себя лишь онемение. Я зашагал вниз по оврагу, намереваясь переждать дождь.
Душу снова охватило отчаяние, я понятия не имел, что, черт возьми, делать.
