Воровка - Таррин Фишер
Однажды на старшем курсе она раздобыла куст гардении, который хотела посадить перед нашими апартаментами. Она суетилась над ним, будто над собакой, – гуглила, как правильно ухаживать за ним, делала заметки в блокнотах на спиралях. Даже дала ему имя. Кажется, Патриция. Каждый день она приседала на корточки перед входной дверью и пристально разглядывала Патрицию, проверяя, не расцвела ли она. Я наблюдал за ее выражением каждый раз, когда она возвращалась обратно, – на ее лице всегда было упрямство, полное надежды. Пока еще нет, говорила она, словно вся ее надежда на счастливую жизнь заключалась в так и не распустившемся бутоне. Это я и любил в ней: угрюмое стремление выжить, даже если все вокруг настроено против нее. Невзирая на усилия Оливии, Патриция начала медленно увядать: листья желтели и заворачивались на кончиках. Оливия могла долго смотреть на растение, и от того, как она хмурилась, между ее бровей пролегала складка; она будто бы обиженно надувала губы, так привлекательно, что так и молили их поцеловать. Зима во Флориде в тот год выдалась особенно холодная. К одному утру, когда я подъехал к ее апартаментам, Патриция была очевидно и печально мертва. Я запрыгнул в машину и помчался в магазин товаров для дома «Хоум Депо», где продавались такие же кусты. До того, как моя любовь успела бы открыть глаза, я заменил ее мертвое растение новым и здоровым, пересадив его в траву перед зданием, где она жила. Старое выбросил в мусорку и сполоснул руки в бассейне, прежде чем постучать в ее входную дверь. Она проверила гардению, едва открыв для меня дверь тем утром, и, стоило ей увидеть здоровые зеленые листья, ее глаза загорелись. Не знаю, подозревала ли она о том, что я сделал; она никогда об этом не упоминала. Я заботился о преемнице Патриции втайне от нее: подсовывал подкормку в горшок прежде, чем постучать в дверь. Мама всегда клала использованные чайные пакетики в почву вокруг своих розовых кустов. Пару раз я сделал то же самое. Как раз перед тем, как мы расстались, проклятое растение распустило цветок. Я никогда не видел ее настолько восторженной. Она выглядела так же, как когда я промахнулся ради нее.
Если бы она вернулась и встала под окнами моего отеля, я вполне серьезно спрыгнул бы с балкона, чтобы воссоединиться с ней как можно скорее. Еще не слишком поздно, сказал я самому себе. Можно выяснить, где она остановилась. Пойти к ней.
Я любил Оливию. Любил ее всеми фибрами души, но был женат на Леа. Я взял на себя обязательства перед Леа – и неважно, насколько это было глупо. Я увяз. К лучшему или к худшему. В какой-то момент я подумал, что больше так не могу, это выше моих сил, но все было в прошлом. До того, как она забеременела моим ребенком и выпила целую упаковку снотворного.
Так?
Так.
Я встряхнул бутылку вина. Она опустела наполовину.
Когда женщина вынашивает твоего ребенка в своем теле, все в мире приобретает иной оттенок. Невозможное становится чуть менее нестерпимым. Уродливое обзаводится приятным сиянием, словно нимбом. Женщина, которую невозможно простить, кажется чуть менее запятнанной и оскверненной. В своем роде как когда ты напиваешься. Я прикончил бутылку и положил ее на пол, боком, так что она откатилась в сторону и с тихим звоном ударилась о перила. Я был будто в коме, но не совсем. В мини-коме. И мне нужно было очнуться.
Я закрыл глаза – и увидел ее лицо. Открыл глаза – и увидел ее лицо. Встал, попытался сосредоточиться на дожде, на огнях города, на гребаной Испанской лестнице – и увидел ее лицо. Я должен был перестать видеть ее лицо, если хотел быть хорошим мужем для Леа. Тем, кого она заслуживала.
Так?
Так.
Мы вылетели из Рима четыре дня спустя. Нам едва хватило времени, чтобы восстановиться после смены часовых поясов, а мы уже были готовы уезжать. Не то чтобы я мог сконцентрироваться на отпуске, когда моя бывшая бродила по городу. Я искал Оливию в аэропорту, в ресторанах, в такси, разбрызгивавших воду на мои лодыжки, проезжая мимо. Она была везде и нигде. Какова вероятность, что мы окажемся на одном рейсе? Если бы она была там, я бы…
Она не была на нашем рейсе. Но я думал о ней все девять часов перелета через Атлантику. Прокручивал любимые воспоминания – дерево, кафе-мороженое, апельсиновая роща, битва на торте. Затем – дурные, по большей части о том, что она заставляла меня чувствовать, о постоянной тревоге за то, что в конце концов она уйдет от меня, и о том, как неприкрыто, почти кричаще она отказывалась признать, что любит меня. Так трагично и так по-детски. Я покосился на свою жену. Она листала журналы и пила дешевое вино из тех, что подают в самолетах. Пригубила его и поморщилась.
– Зачем заказывать то, что тебе не нравится?
– Наверное, потому что даже это лучше, чем ничего, – сказала она, глядя в окно. Красноречиво отражает ситуацию, подумал я. Открыл книгу, которую взял с собой, и уставился на чернила. На девять блаженных часов Леа оставила меня в покое. Никогда прежде я не был настолько благодарен за существование дешевого вина. Когда мы приземлились в Майами, она побежала в туалет поправить макияж, а я занял очередь в «Старбаксе». К моменту, когда мы дошли до ленты выдачи багажа, мое настроение скатилось настолько, что стало самым поганым за всю мою жизнь.
– Да что с тобой такое? – сказала Леа. – Ты такой рассеянный всю поездку, это ужасно раздражает.
Я бросил на нее мрачный взгляд из-за стекол солнечных очков и выхватил ее поклажу с ленты, поставив на пол так жестко, что та завихляла на гребаных вращающихся колесиках. Кто вообще собирает в дорогу два огромных чемодана, хотя поездка занимает лишь пять дней?
– Мы договаривались, что ты будешь работать над ситуацией вместе со мной. Но ты не рядом со мной даже морально.
Она была права.
– Поехали домой, – сказал я, целуя ее в макушку. – Я хочу проспать двенадцать часов подряд и как минимум три раза поесть в постели.
Она приподнялась на цыпочках, целуя меня. Пришлось приложить некоторые усилия, чтобы поцеловать
