Дарья Плещеева - Береговая стража

— Мы все кабаки хотим объездить до полуночи?

— Нет, только те, что вокруг Апраксина двора, хотя… хотя и те, что возле твоего театра, тоже не мешало бы… его, подлеца, в кабаке заметили…

Выбравшись из шестого по счету подвала, Федька глубоко вздохнула — свежий воздух был неземным блаженством, ночной воздух, весь в искрах, как тогда — впрочем, чего уж вспоминать…

— Что, страшно было? — спросил Потап Ильич.

— Отвратительно.

— Это еще цветочки. Там, ближе к Сенному, где самое ворье собирается, — вот там — жуть! — обрадовал он.

— И туда поедем?

Дальновид и Потап переглянулись.

— Поехали, — сказала Федька. — После полуночи всю эту пьяную шушеру начнут выкидывать — не оставлять же ее на Великий пост. Времени у нас мало. Ну?

— Нет, — сказал Дальновид. — Я, кажись, знаю, где это сокровище. Как я сразу не додумался? Потапушка, едем к девкам!

— К Гросманше или к Авербухше?

— Сперва к Гросманше.

Эти имена были Федьке знакомы — они поминались в театре. Если Васька-Бес ездил за купидоновыми утехами на Пряжку, то дансеры, зарабатывавшие больше и не желавшие заводить прочной связи в театре, ходили к сводням. В последние годы своден развелось немало — считалось, что в столице не менее полутысячи квартир, куда можно прийти и встретиться с услужливой девицей, самих же их насчитывалось чуть ли не десять тысяч, цифра страшноватая, так ведь и город велик. Федька бы не поручилась, что кое-кто из фигуранток не подрабатывает, бегая потихоньку к сводне. И ничего удивительного — коли сводня имеет хороших клиентов, то за ночь можно получить двадцать рублей, а это деньги немалые!

Оказалось, Дальновид очень даже хорошо знает, где живет Гросманша, — а хитрая немка забилась в глубину квартала со своими подопечными и выставляла караулы, чтобы вовремя предупредили о нежелательных гостях. На сей раз караульным был дед, сидевший под снегопадом в тулупе такой необъятной величины, что был похож на крепостную башню.

Дальновид, Федька и Потап, взявший у извозчика его фонарь, вошли в тесные сени, оттуда в горницу. Гросманша, невзирая на поздний час, разодетая, набеленная и нарумяненная, приняла их любезно и говорила с ними по-немецки, с вкраплениями самых неожиданных русских слов. Немецкого Федька не знала, зато знал Дальновид и перевел:

— Она радуется, что такого молоденького и хорошенького мальчика на обучение привели. Говорит, сама бы охотно им занялась.

— Какого мальчика? — удивилась Федька. Дальновиду было под тридцать, а Потап тем более не соответствовал описанию.

— Да тебя ж!

— Хорошенького? — Федька даже обиделась. На рябую образину она давно не обижалась, но в комплименте ей померещилась издевка.

Дальновид сжал ее руку. И Федька поняла — ему знакомо это состояние, когда в добром слове ищешь подвоха, и наверняка кто-нибудь, подшучивая над его малым ростом, называл верзилой. Тут же она подумала, что Шапошников-Световид просто не обратил бы внимания — не так устроен, чтобы чужую обиду чувствовать.

— Ей по ремеслу положено льстить, — сказал Дальновид. — А ты, когда намажешься и при свечах, можешь нравиться. Сейчас ты привлекательна.

— Так мне теперь только при свечах и жить? — огрызнулась Федька.

— Искусство требует жертв, — и Дальновид перешел на немецкую речь.

Гросманша на просьбу показать тех, кто в двух дальних комнатках развлекается с девицами, ответила сердито — не для того к ней приходят господа, чтобы их разглядывали.

Дальновид подмигнул Федьке с Потапом и пошел в атаку. Он уселся рядом со сводней на канапе, стал хватать ее за ручки, заглядывать в глазки и нести какую-то сладостную немецкую ахинею. Гросманша смеялась и отбивалась, но не слишком сурово. Потап потянул Федьку в сторонку.

— Я тут бывал, я знаю, — шепнул он. — Идем смотреть…

Они тихонько вышли в коридор, такой узкий, что Потаповы плечищи там не помещались.

За первой дверью, им распахнутой, баловался с двумя девицами невероятный толстяк — отродясь Федька не видывала такого гигантского голого брюха. За второй на двух кроватях резвились две парочки, и девицы взвизгнули, увидев суровую Потапову физиономию где-то на высоте потолка и фонарь в высоко взнесенной руке.

— Гляди, сударыня, — сказал Потап.

Федька встала на пороге — и тут же зажмурилась.

— Никого не признаешь?

Где-то далеко в воображаемом мире явился сундук, вроде тех, с которыми путешествуют из Парижа в Санкт-Петербург, набив их модными платьями. Крышка откинулась, из сундукова нутра хлынул свет, ударили в разные стороны лучи от бриллиантовых граней, и стало ясно: это — приданое.

Федька открыла глаза и посмотрела на возмущенных мужчин.

— Нет, никого…

— Пошли.

Их проводила возмущенная ругань опомнившихся любовников.

В коридорчике Потап почесал в затылке.

— Может, еще в светлице кто прячется? Идем в разведку. Где тут у нее лестница?

Но туда выбираться не пришлось — сверху брел кто-то, неуверенно ставя ноги. Сперва Федька увидела босые ступни, потом — голые икры и колени, подол рубахи… Наконец явилось и лицо.

— Пресвятая Богородица! Сенька! — воскликнула Федька.

— Званцев? — уточнил Потап.

— Званцев! Сенька, ты что тут делаешь?!

— Не шуми, — одернул Федьку Потап. — Видишь — ни черта не соображает. Основательно назюзюкался. Ну, слава те Господи, сыскали. Теперь его надобно одеть и увезти.

— Сенька, Сенька! — Федька изо всех сил встряхнула собрата по береговой страже, но Потап был прав — красавчик выпил больше, чем позволяла натура, хотя и меньше, чем требовала душа.

— Я выведу его на морозец, потычу харей в сугроб, а ты снеси сверху его штаны и что там найдется. Завернем в мой тулуп, с ветерком доставим к господину Световиду.

— Вот дурак! — сердито сказала Федька и пошла наверх. Там действительно оказалась крошечная комнатка, в которой одна кровать и помещалась. На кровати спала кверху задом девица пышного сложения — костлявых Гросманша не держала, сама она тоже была весьма аппетитна.

Федька на ощупь нашла и штаны, и жилет, но под кровать за чулками и башмаками не полезла. Когда она спустилась, Сенька уже что-то бормотал, уже руками махал, пытаясь ударить Потапа.

— Ну-кось, я его держу, а ты ему ногу задирай да в штанину встромляй! — велел Потап.

Сенька влезать в штаны не желал, брыкался. За это получил от Потапа умеренный подзатыльник. Обидевшись, Сенька расслабился и повис в потаповых объятиях, как толстый жгут мокрого холста. Кое-как Федька натянула на него штаны и заправила в них рубаху.