Дарья Плещеева - Береговая стража

Оркестр в тот же миг грянул последний аккорд, да еще с ударом в литавры. Партер завопил «Фора!» На сцену вылетело несколько кошельков, прямо к ногам Лепика. Турдефорс того стоил!

Больше для Федьки ничего занятного в тот вечер в театре не было, и она умчалась так скоро, как только смогла.

Шапошников уже ждал ее.

— С этой ночи начнется ваша новая служба, — сказал он. — Вы поедете сейчас с надежными людьми в некое место и будете наблюдать. Вам ничто не угрожает. Ступайте в палевую комнату, я даю вам четверть часа на сборы. Григорий Фомич, коли что, вам поможет.

Заинтригованная Федька поспешила в спальню и обнаружила лежащий на постели мужской костюм.

Ей доводилось одеваться мальчиком, но — среди своих, в школе и иногда в театре. Но зрители не знали, что перед ними пляшет, блистая четкими кабриолями с высоким выкидываньем ноги девица Бянкина. А теперь — она первым делом ощутила неловкость. Ей казалось — весь мир поймет, что она не мужчина, и будет с ухмылкой глазеть на ее ноги. Хотя как раз ноги у нее были отличные.

— Ну и пусть, — сказала себе Федька. — Я заполучу его. Раз уж я нагишом лежала перед господином Шапошниковым, изображая распутную нимфу, то теперь-то уж чего стесняться?

И задумалась — как так вышло, что она почти не смущалась, показав живописцу себя обнаженной? Только ли его ледяное спокойствие и безразличие помогли ей — или она хотела, чтобы хоть кто-то наконец оценил красивое тело, не придавая значения лицу?

— Я добуду себе приданое и заполучу его, — повторила Федька и стала раздеваться.

Главное было — убрать волосы, чтобы они не мешали. Федькина коса почти достигала талии, можно было и подлиннее отрастить, но фигуранткам приходилось надевать большие парики и столь сложные головные уборы, что девушки с пышными волосами просто маялись, утискивая свое богатство под эти ужасающие сооружения. Во время урока же обыкновенно окручивали косу вокруг головы, как если бы собирались в баню. Федька вплела в косу бархатную ленту и подвязала ее кольцом, чтобы вышло похоже на мужскую прическу. Потом она разобрала сложенные вместе короткий синий фрак, штаны, исподнее, рубаху, жилет, чулки. Все без лишней роскоши и вполне ей соответствовало, только штаны оказались узковаты. Она вспомнила картину, на которой ее бедра были чересчур округлены, и поняла, что Световид не погрешил против истины.

Она выглянула из комнаты и объяснила Григорию Фомичу, в чем беда. Он почесал в затылке, ушел и принес другие штаны, полушубок, шапку и подбитые мехом сапоги. Это была роскошная великолепная обувь, новенькая и совершенно по ноге. Штаны же оказались длинноваты.

Когда Федька вышла в гостиную, ее там ждали четверо мужчин. Одного она знала — Шапошникова. Второй был чуть выше ростом, чем живописец, и с неприятным лицом, третий — маленький, живой, с улыбкой от уха до уха, четвертый — великан с простецкой рожей и живым, даже хитроватым взором.

— Вот ваши соратники, — представил Шапошников. — Поскольку наше дело не нуждается в лишней гласности, то мы и приняли имена, которые используем и в беседе, и в переписке.

Вот этот господин — Выспрепар, ибо сочиняет выспренные послания для журналов. Сей — Дальновид, ибо зорок и проницателен. А также способен за три версты разглядеть прелестницу и ринуться к ней, невзирая на преграды. Сам я — Световид. И, наконец, наш помощник — Потап Ильич. Не знаю, есть ли в столице хоть один человек сильнее и надежнее. Нам служат и другие люди, но они сейчас заняты. Надобно придумать имя и для вас. Выспрепар предложил французское — Фадетта. Наш друг, весьма одаренный литератор, изобрел другое — Ясновида. Выбирайте, какое более по вкусу.

— Значит, вас так и называть — господин Выспрепар, господин Дальновид? — уточнила Федька.

— Да, сударыня, и без церемоний. Ну так Ясновида или Фадетта?

Федька задумалась. Начиналась новая жизнь — стало быть, нужно менять все. Фадетта — гораздо лучше, чем Федора. Фадетта — по-французски женственно и пикантно. Однако подойдет ли это имя рябой роже? Ясновида — имя холодное, ледяное, ничего в нем женственного нет, и вовсе оно не соответствует нраву — весь мир понимал, что Румянцев никогда не полюбит Федору Бянкину, она одна была слепа. Взять бы за образец хладнокровного Световида! Вот уж кто не поддастся страсти, хоть его золотом обсыпь, хоть саму Венеру приведи…

— Не знаю, — сказала она.

— Ладно, пусть будет пока Фадетта, — решил Шапошников-Световид. — Потап Ильич, забирай Фадетту и Дальновида, я с Выспрепаром поеду к господину Моське.

Дальновид подал Федьке сперва полушубок, а затем — нож.

— Ты это, сударыня, сунь в сапог, мало ли что. Мы ведь не в светский салон едем.

— А куда?

— Срамно сказать, куда…

И он оказался прав. В Санкт-Петербурге на ту пору имелось десятков с восемь питейных домов и погребов, в которых по случаю Масленицы было великое гулянье. Кроме того, всякий постоялый двор устраивал свое веселье, тем более, что там можно было кутить всю неделю, отсыпаясь в комнатах. При дворах, разумеется, обретались веселые девицы, для которых Масленица была, как осень для землепашца, урожайной порой.

В почтенные заведения, принимавшие иностранцев, вроде «Гейденрейхского трактира» на Невском или недавно открытого «Демутова трактира» на Мойке, заглядывать не стали, а совершили кавалерийский рейд по заведениям средней руки.

Федька никак не могла понять, зачем ей спускаться в задымленные и мрачные подвалы, зачем слушать непристойные песни, зачем обходить столы, разглядывать выпивох.

Федька видела сцены тошнотворные, а на пол боялась взглянуть. Отродясь она не вдыхала такой вони. Фигуранты, отплясав быстрый танец, тоже не розами благоухают, но они умеют быстро избавляться от потного запаха. Тут же, сдается, пьяная публика и гадила там же, где сидела.

Но таков был путь к приданому, к свадьбе, к Саньке. И она шла, по требованию Дальновида заглядывая во все мужские лица, даже те, что уже лежали, расплющившись, на мокрых столах.

Сам Дальновид придерживал ее под локоть, отпихивал от нее девок, что лезли с десятикопеечной любовью, и несколько раз шепнул:

— Держись, сударыня! Думаешь, меня с души не воротит? Мне-то еще хуже, чем тебе.

Потап Ильич, вооруженный крепкой дубинкой, не отставал от них ни на шаг и прикрикивал на обнаглевших пьяных девок, хватавших Федьку за рукава.

— Кого мы ищем? — спросила она.

— Когда увидишь — поймешь. Вся надежда на тебя — я-то его в лицо не признаю, я его рожу окровяненной лишь видал, а друг наш Мироброд от обжорства захворал, где-то его несвежим обкормили. А может, и вовсе не увидишь.