Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

Они попрощались утром, и он не хотел, чтобы сейчас она его заметила. Он приехал, сильно рискуя опоздать на свой самолет, но не приехать не мог – вот как все получилось.

Три месяца назад он понятия не имел, что такое может быть с ним.

На мониторе она была сказочно хороша, даже лучше, чем на самом деле, и у него правда что-то болело внутри, когда он долго на нее смотрел.

Сейчас он не смог бы ее снимать, ни за что.

Хорошо, что он сегодня уезжает.

Ужасно, что он уезжает.

Он видел ее губы – как они шевелятся, отчетливо и правильно выговаривая слова, ее ухоженные руки, сложенные на бумагах, горло, двигавшееся в вороте строгой блузки… Потом стал выбираться из студии.

Сейчас она ему не принадлежала, и вдруг очень остро он почувствовал, что никогда не будет принадлежать так, как ему бы хотелось, то есть до конца. У нее всегда будет ее работа – самое главное в жизни, и у него всегда будет его работа, и придется идти как по минному полю: дела постоянно и безнадежно станут уводить их друг от друга, и единственное, что им остается, – только возвращаться и все начинать сначала.

Он пробирался за световыми приборами, так чтобы она его не заметила – хотя она ничего вокруг не видела, занятая только своей работой.

Утром они попрощались.

Она вдруг заплакала крупными глупыми девчоночьими слезами, и он перепугался:

– Ты что? Алин? Ты что?!

Он даже предположить не мог, что она плачет из-за него.

Она закрылась руками, но он все бестолково и растерянно хлопотал возле нее, как перепуганная курица, и она в конце концов натянула на голову одеяло и оттуда зарыдала уже вовсю.

Он опять ничего не понял.

Он решил, что у нее неприятности на работе, или она устала, или… может, он только что больно ей сделал?!

От последней мысли ему стало как-то совсем хреново.

– Алина, поговори со мной.

Всхлипывания из-под одеяла, и больше ничего.

Ники чувствовал себя дураком, может быть, еще и потому, что сидел совершенно голый, но натянуть джинсы ему почему-то не приходило в голову.

– Да что ты ревешь?!

– Я не реву.

– Ревешь.

– Не реву.

Ники подергал одеяло, но она свой край не отпустила, только зарылась еще глубже.

– Алина!

– Не хочу, чтобы ты сейчас на меня смотрел.

– Я не буду на тебя смотреть. Вылезай.

Никакого эффекта. Он вдруг рассердился.

– Алина, у меня сегодня самолет. Вылезай, хватит дурака валять!

Она молчала еще несколько секунд, а потом решительно откинула одеяло – ему пришлось моментально отвести глаза, как революционному матросу от Венеры на лестнице в Эрмитаже.

У нее были мокрые веки и влажные волосы на висках – там, куда скатывались слезы.

– Я… – он быстро взглянул и опять отвел глаза.

Черт побери, ну не может он спокойно на нее смотреть! – Ты… тебе… неприятно из-за меня, или на работе… проблемы?

– Это у тебя проблемы с головой, – отчеканила она.

– Тогда почему ты… плачешь?

– Я не хочу, чтобы ты уезжал. Я боюсь за тебя. Я думала, что смогу, а я… не могу.

– Чего… не можешь?

– Я даже думать не могу о том, куда ты уезжаешь! – крикнула она и стукнула кулачками по постели. Звука никакого не получилось, и Ники посмотрел на ее кулачки – сжатые крепко-крепко, так что выступили костяшки. – Я боюсь за тебя. Ужасно. Я боюсь с тех пор, как ты сказал про Багдад!

– Да все в порядке будет, – глупо пробормотал он, потому что понятия не имел, что нужно говорить, как утешать, что объяснять.

Работа всегда была исключительно его личным делом. Никто и никогда раньше не спрашивал, куда и зачем он едет, никто не ждал его возвращения, никто и никогда за него не боялся.

Поэтому он чувствовал… удивление.

Где он только ни был – в Грозном, в Косове, в Кабуле, в Иерусалиме, в Ольстере, – отовсюду всегда возвращался, и жизнь как будто начиналась сначала.

Он беспечно заводил подружек, беспечно занимался с ними любовью, потом уезжал, возвращался и заводил следующих – старые до его возвращения, как правило, “не доживали”, он избавлялся от них заранее, чтобы не оставлять никому никаких надежд, не путаться в именах, и вообще “не усугублять”.

Алина Храброва оказалась первой женщиной в его жизни, с которой он спал, и разговаривал и к которой хотел вернуться. А с теми он почти не разговаривал.

Как-то не о чем было и незачем. Все они предназначались только для определенных действий, а некоторые и с действиями справлялись как-то… не очень.

Конечно, он разговаривал еще, к примеру, с Ольгой, но зато с ней он никогда не спал! Беляев вспомнил измученное лицо Ольги. Он видел ее только однажды, когда встречал их с Бахрушиным из Афганистана. Ольга взяла отпуск за свой счет и, как понял Ники, решила поменять работу! Бахрушин теперь после эфира не засиживался, мчался домой. Он делал все, чтобы его жена пережила весь этот ужас, не сломалась…

– Я не хочу, чтобы ты уезжал.

– Я вернусь.

– Надеюсь. Но там… война.

– Да не будет ничего! Я сто раз уже…

– Ники, – попросила она, – замолчи. Я не хочу ничего слушать. Ты должен ехать и уезжай, но мне… трудно это пережить. Я никогда не провожала на войну… близкого человека.

– У меня такая работа, – неизвестно зачем пробормотал он.

– Пошел ты к черту со своей работой, – устало сказала она. – Я же не прошу тебя ее бросить! Я просто… боюсь за тебя.

– Не бойся.

– Господи, – вдруг сказала она в потолок и улыбнулась. – Я влюбилась в идиота. Ну почему?! Я столько лет ни в кого не влюблялась, а теперь влюбилась, и в идиота!

Он молчал и рассматривал ее. Она была сказочно хороша, и ее знали миллионы, и она принадлежала – и не принадлежала! – ему, ибо он ценил личную свободу больше всего на свете, и еще он боялся оков, цепей, рабства – как будто книгу про революцию все время цитировал.

…Или это был не он, который боялся и цитировал?!.

– Я вернусь, – повторил Ники. – Первым же весенним днем я вернусь к тебе, и мы будем вместе строить запруду.

Она изумленно посмотрела на него, стремительно села и обняла его голову. Он потерся заросшей щекой об атласную, а может, шелковую, а может, бархатную кожу. Текстильные сравнения никогда ему не давались.

– Ты читал, да?

– Что?

– Ну, “Муми-тролля”, откуда про запруду?

– А-а… – Он еще потерся, чувствуя ее тепло, и у него заломило виски. – Да, читал. Конечно.

– Конечно! – повторила она с какой-то странной тоской, взяла его за щеки и заставила откинуть голову.

Так много нужно сказать, и понятно было, что сказать ничего не удастся, и времени все меньше, и то, что только еще должно случиться с ними, все ближе и ближе, и она никогда не привыкнет к этому, даже после всего, что они пережили вместе!