Татьяна Устинова - Богиня прайм-тайма

Ники аккуратно выложил мобильник на стол перед Костей.

– Чей это телефон? Ваш, Рая? По крайней мере, я достал его из вашей сумки.

– Раечка, – пробормотал Зданович, а Храброва не сказала ни слова.

Журналисты, как будто по ним прошла волна, шевельнулись, расступились, и редакторша осталась одна перед столом Кости Здановича.

– Это мой телефон, – сказала она громко. – Отдайте. Зачем вы его украли? Я его полдня ищу! Надо в службу безопасности позвонить.

– Звоните, – разрешил Ники. – Вперед. Только зачем вы все это устроили?! Славы, что ли, хотелось?

Как у Алины?

– Когда уходила Таня Делегатская, – отчеканила Рая, – Паша Песцов сказал, что место ведущей предложат мне. Я же вела “Утро”! А пришла эта ваша… звезда, и все! Никакого места! Я хотела, чтобы она убралась отсюда! И Паша мне обещал!

– При чем тут Паша? – пробормотал совершенно ошарашенный Зданович. – Песцов ведущими новостей не распоряжается!

– Он обещал поговорить с Добрыниным и с Бахрушиным! Он обещал это место мне, а она все испортила, все! Проститутка! Всем известно, с кем она спит, чтобы получать свои эфиры! Я хотела, чтобы она убралась.

Я не делала ничего такого. И Паша говорит, что я самая лучшая ведущая!

– Давай, Костя, – сказал Ники устало, – звони в службу безопасности. Алина, я отвезу тебя домой.

– Я и сама могу.

– Мы все знаем, что ты все можешь сама. Но я отвезу. Пошли.

На лестнице он не выдержал и похвастался:

– Я нашел кассету, на которую можно обменять Ольгину жизнь. Осталось найти еще пять миллионов долларов, но это только Бахрушин может. Я не могу.

Храброва секунду молчала.

– Я могу.

– Что?!

– Найти пять миллионов долларов. Я попрошу у Баширова, и он даст. А на пять миллионов что можно обменять?

– Еще три жизни, – буркнул Ники.

Никто не знал, сколько это – пять миллионов долларов и как они выглядят, так сказать, “в натуре”. И откуда они возьмутся, тоже оставалось до конца не ясно.

Был выработан некий план, казавшийся тем более диким, чем ближе подходил срок его осуществления.

В подробности “плана”, кроме Бахрушина и Беляева, еще была посвящена Храброва, потому что миллионы “добывала” именно она, и еще Олег Добрынин, на которого возложили миссию в случае чего “принять меры”.

Какие именно “меры” сможет принять Добрынин и в случае “чего” он станет их принимать, никто до конца не знал.

В последнее время он занимался только переговорами с министром внутренних дел, который звонил ежедневно, как будто Добрынин был его замом, и ежедневно объяснял, что именно он сделает с ними обоими – Бахрушиным и Добрыниным, – если те не перестанут “баламутить воду”.

– Зачем Бахрушин в Кабул полетел? А?! Нет, ты мне ответь, ответь! Кто давал санкции такие?! Кто там за ним ответственность несет?! Я тебе говорил, что я тебя посажу, Олег Петрович?! Говорил или не говорил?!

Добрынин, тоскуя, соглашался со всем, о чем гремел в трубке министр. МВД.

В данном случае смысл поговорки – “пан или пропал” – был как-то особенно и отчетливо ясен. Можно сказать, величествен в своей простоте.

Или все получится – но нет никаких гарантий, что получится хоть что-нибудь!

Или ничего не получится – и тогда они не отмоются никогда, и просто отставками не обойдется, это уж точно. Вот, например, “Матросская Тишина” стала в последнее время как-то по-новому близка и понятна многим проштрафившимся бизнесменам и политикам.

Отчасти и журналистам тоже;

Анна Австрийская во времена Фронды сожалела, что потеряла Париж, а вместе с ним и Бастилию, где человек мог заживо сгнить и никто никогда не вспомнил бы о нем.

Москва в последнее время как будто только обрела свою собственную “новую” Бастилию, научилась ею пользоваться – после долгого перерыва – и потихоньку проверяла свои силы.

Некие медиамагнаты. Журналисты. Бизнесмены, сделавшие деньги “нечестным путем” и давно позабывшие об этом, ибо эти самые деньги они делали полтора десятилетия назад, когда не было никаких законов и никто толком не знал, что именно честно, а что нечестно.

Смотреть на них, ввергнутых в узилище, было жалко и страшно – щеки у них моментально обвисали, без пиджаков и галстуков они выглядели как сдувшиеся воздушные шары – обвислые щеки, бледная, вялая кожа, одышка и затравленный взгляд.

Добрынин старался в последнее время никаких таких сюжетов не смотреть – все ему представлялось, как он сам будет выглядеть в пахнущем потом спортивном костюме, со сдувшимися щеками и потухшим взглядом.

Ахмет Баширов принял его неожиданно быстро.

Позвонила Храброва и сказала, что тот готов встречаться, и Добрынин поехал, проклиная все на свете, абсолютно уверенный, что Баширов его не примет никогда и ни за что, и как бы заранее готовый к унижению этого самого “непринятия” – долгому сидению в кресле, разглядыванию дорогого фикуса в приемной, сдержанным зевкам и нагретому мобильному телефону в ладони.

Баширов принял его в ту же секунду, что он приехал.

– Проходите, – сказала пожилая секретарша, и дюжий охранник распахнул перед Добрыниным тяжелую дверь, сверкнувшую в лицо полировкой.

За дверью была еще одна дверь, кажется, еще более тяжелая, бронированная, что ли?..

Добрынин так трусил, что ему было стыдно. Кажется, в последний раз он трусил так же в седьмом классе, когда его – его одного! – вызвал к себе директор школы, прознавший, что они курили на заднем дворе.

Вызвал одного, а курили полкласса, и Олег шел один – как на Голгофу. И дверь тогда также блеснула ему в лицо полировкой. Учились они в здании бывшей гимназии на Чистых прудах, где все было как следует – двери, стены, столетние липы во дворе.

И оттого, что офис Баширова был так похож на его школу, Добрынину стало совсем не по себе.

Он зашел, и ему показалось, что в кабинете никого нет, и он вдруг на секунду обрадовался – никого нет, значит, можно расслабиться, передохнуть и вернуться в приемную.

Пронесло. Слава богу.

Баширов стоял у окна, в нише его не было видно. Он курил, и рукава белой рубахи были засучены, смуглые волосатые руки показались Добрынину почему-то непристойными.

– Ахмет Салманович?..

– Можете называть меня Ахмет, – выговорил тот медленно, но почти без акцента. – По имени как-то проще. А?

– Что? – глупо спросил генеральный директор Российского канала.

Баширов помолчал.

– Садись, Олег. Чаю? Или виски сразу выпьем?

Добрынин молчал.

Баширов налил виски в два круглых стакана и поставил оба на раритетный стол красного дерева, маячивший в отдалении возле камина. Кабинет был каких-то необыкновенных размеров, как будто занимал целый этаж.