Эльмира Нетесова - Полет над пропастью

— Наверно после того уже не шкодил?

— Еще борзей стал. Ужа над дверью вешал, всех насмерть пугал. Козла в постиранные отцовские кальсоны наряжал. Больше всех отца доставал. Сколько его ремней порезал и сжег, счету нет Но и у меня жопа шкурой не успевала обрастать. Весь синий ходил. Когда отец не находил ремень, сек розгами, это было куда больней ремня. Детство тем и запомнилось, порками, бранью, криками. И все-то я был самым гадким и гнусным. Никто не догадался погладить меня по голове, взять на колени. Относились, что к кусачему зверьку. Никто никогда не пожалел, не попытался поговорить по-доброму, хоть родни полно имелось. Все об меня кулаки точили.

— Сколько лет тебе было?

— Годов пять, не больше!

— А что ж мать не пощадила?

— Ни до того было. Она, как кобыла, впрягалась с утра в работу и до ночи вламывала. Пот со лба обтереть было некогда. Помню, отцу в чай соли насыпал. Он за кнут и за мной. Я в огород и под юбку к матери забился. Сижу не дыша. Знаю, стоит мне вылезти, запорет насмерть. Ну, отец велел матери вытащить меня. Она пожалела и не вытолкала. Так он ее выпорол. Вот этого ему до гробовой доски не простил. И нынче на могиле ругаю его за мать. Забыть не получается. Она в семье самой тихой и безответной была. Отец верх в семье держал. Всеми командовал и меня спозаранок, с шести лет в работу впряг. Чуть побежал я с мальчишками на речку, придет, выволокет из реки за ухо, всю дорогу до дома на его сапогах кувыркаюсь. Думал, когда-нибудь насмерть уложит. Но… Не повезло ему. Стоговал он сено вместе с дедом на лугу. Два старших брата с ними, тоже помогали. Оставалось пару копен закинуть, но поднялась гроза. И молния попала прямо в наш стог. В нем отец с дедом были. Там их и убило. Обоих разом и стог как спичка сгорел. Сено хорошо высохло. К нему не подступить. Вода далеко. Пока хлынул ливень, от стога ничего не осталось. Только два скелета. Их так и похоронили вместе, в одном гробу. Но дома никто особо не плакал. Даже на горе время не нашлось, надо было жить дальше. Вот и впряглись всей гурьбой, от стара до мала. Не заметили, как взрослеть стали. Так подросла и Настя, сестра моя. В невесты вышла. Приметил ее сын председателя колхоза и стал вкруг ней виться. Настя на него и не глядит. Он ее на покосе приловил, когда девка, сморившись, передохнуть легла. Другие на речку пошли ополоснуться. Сеструха и не ждала той беды. А я, ну как нарочно на той копне уснул. Очнулся от крика Насти. Она уже не своим голосом взвыла. Глядь, председателев выродок уже скрутил сеструху и залез на нее. Я как сиганул вниз и с вилами на борова попер. От злобы в глазах темно сделалось. Куда ему угодил — не увидел. Только свалил он с сестры мигом. А я ему вилами добавил. Он ни защититься, ни убежать не может, портки на коленках болтаются. Заорал, а я опять на него попер. Он и так весь в крови, а я от злобы помутился. В то время опороченная девка кому нужна? Вот так-то и вступился за сестру и за семью, Калекой оставил я того кобеля. Изувечил так, что мужское ему сгубил навсегда. Председатель все грозился убить меня за сына. Он у него единственным был. Ну, а мне свою сестру жалко. Так вот меня и отправили в колонию малолетних уголовников. Пять лет там отсидел. Вернулся, и через два года в армию забрали.

— А как Настя? Неужели за нее не наказали?

— Сеструха вышла замуж. Все было путем. Да при родах умерла. Уж лучше б не беременела. Разрыв какой-то получился. От потери крови померла. Рожала в деревне. Случись такое в городе, конечно, спасли б.

— А ребенок жив остался?

— Не повезло! Простыл вскоре. Следом за Настей ушел.

— Бедный! Как не повезло тебе! Сколько горя с самого детства! — пожалела Варя и спросила:

— Ты хоть в школе учился?

— Варька, не с моим суконным рылом в господа лезть! В школу мы зимой ходили. Осенью и весной ни до занятий. Потом уж в армии, а раньше ее — в колонии научился кой чему. В армейке командиры говорили, что сгубила деревня меня, задавила способности, а они имелись хорошие. Я даже стихи сочинял, все про деревню, про мамку, про жизнь. Говорили, неплохо получалось, только шибко грустно. От моих стихов даже большие командиры плакали.

— А твоя мать жива? — перебила Варя.

— Нет. Померла три зимы назад. Не углядел, не сберег ее. Сама поехала в лес дров наготовить. Дерево спилила, оно, когда падало, придавило мать. Будь не одна, может, успели б спасти, а тут подмочь стало некому. Так и за гинула… А ведь сколько уговаривал ее перебраться ко мне в город, так нет, отказалась, не захотела с хозяйством расстаться. Трудягой была, не могла сидеть без дела. Так и померла от работы, — тяжело вздохнул Антон.

— Тут у нас с ней еще оказия случилась. Воспретил сельсовет хлебом и зерном скотину кормить. Даже покосы нам обрезали в пользу колхозов, вынуждали весь скот с подворий извести. Ну, а жить как? Стали промышлять, кто во что горазд. Так то и я, с кучи обмолоченного зерна, прямо с тока, стер целый чувал зерна, запарил, дал корове, сыпанул курам, свиньям, а в тот лихой момент проверяющие нагрянули. Глянули в кормушки, акт составили на мать, хозяйство то ее! Я следом за ними в контору прибежал. Сказал, что мать ни при чем. Меня за жопу и опять на два пода посадили за вред и ущерб, причиненный государству. Так я и не понял, за что сидел? Сколько зерна всякий год в полях сгнивало, даже неубранное, не обмолоченное, и за это ни с кого не снимали шкуру. Я же пропасть не дал. Ведь и на току и на элеваторе, зерно горело и гнило тоннами. Я про это знал. Ну и что? Председатель колхоза за своего сына мстил мне много лет. Не пришел на собрание, лишали тринадцатой зарплаты. Не выдержал я и пошел в город. Понял, что в своей деревне нет жизни. Сгноят в тюрьме, или подстерегут где-нибудь в потемках с топором. Ведь сколько раз приходилось убегать от пьяных мужиков, какие по бухой за бутылку всю родню порубят. А я кто для них? Вот так то и приплелся в город с краюхой хлеба за пазухой и с десяткой в кармане. Враз на мебельную возник. Там глянули и хохот подняли, мол, тебе, деревня, чего здесь надо? Тут мастера, художники, а ты что есть? Проваливай отсюда! Нынче мастеров сокращают, потому что заказов нет! — вспоминал Антон.

— А меня в колонии, где за председательского сына срок отбывал, научили кой чему. Конечно, шкафы и стенки я не делал, а вот табуретки, лавки, скамейки, столы и тумбочки наловчился делать сам. В той колонии мастером был дедок. Проворный, добрый человек, он ни на кого не орал, ни одного не обидел. И всегда говорил: