Догоняя правду - Алинда Ивлева
— Одна я, всю жизнь для себя, я б сейчас… все бы изменить, хоть чужого, хоть желтокожего, хоть черенького ребёночка. Так и не узнала я материнства, так и не узнала. Мамочкииии…за что? Мамочка моя, — женщина упала на колени в траву и, раскачиваясь маятником, вознесла руки к небу. В этот момент с инжирного неба упала звезда. Будто упала на макушку Ларисе. Засеребрились, засветились волосы её. И тепло так стало на её душе.
— Спасибо за знак, Господи! Все так, как и должно быть!
Отозвалась на ее мольбы иволга из пролеска, ночная плакальщица. Лариса затихла, прислушалась.
— Не плачу я. Не буду! Все будет хорошо. Спасибо, тебе, Господи!
Лариса провела рукой по увядающей траве. «Ты как я, жухлая, колючая, ещё чуть, и застелет тебя инеем. Бабье лето, дай взаймы. У тебя, травушка, будет весна. А у меня?».
Женщина с трудом поднялась, хрустя коленками, глянула на кудрявую рябинку. В молочном тумане, стоит невестою, что в девках засиделась, зардевшаяся, налитая, разодетая в багряные обновы. Затейница осень и её засентябрила. Под розовой луной рябинушка шепчется с желтолистым клёном. Пахнуло дикой мятой. Заморосил дождь, смывая слезы. «Надо в дом идти». Лариса обняла свое сухопарое тело руками. «И обнять то некому».
За столом стало веселее. Уложили гостью в тёщиной комнате, с другой стороны печки. Демир, расхваливая свою наливку на вишневых косточках с черноплодкой, разливал детям по стопкам. Венера закимарила, уткнувшись подбородком в жабо. Волосы её, что та жухлая трава, разметались по лбу. Дверь скрипнула, когда Лара хотела закрыть поплотней, мать встрепенулась. На чеку. Братья и сестры, на удивление, вспоминали истории из детства. Чокались. Смеялись. Будто негатив, как неудачный, фотографом был засвечен. И улетел в помойку.
Лариса обошла стол, коснулась каждого, обняла маму за плечи:
— Мамуль, пойдём уложу, завтра расскажешь. Никто не уедет.
— Чтоб дождались. В шесть утра всех разбужу, — Венера крючковатым пальцем стукнула по столу. — Не слышу?
— Да, мам.
— Иди, иди спать.
— Спокойной ночи.
⠀ Старушка согнулась, вжала голову в бордовый крепдешин и исчезла за шторкой тюлевой.
⠀ — Мать совсем сдала, — с сочувствием в голосе, на удивление остальных, поделилась Софа.
— Нет, отец, ты все же скажи, где Машкина машина, хорошая тачка была, Лёнькина хата, Пашкина? Витька бедолага молодым помер, и не нажил ничего, Пашка просрал и бизнес и жизнь, пропоица, у Толи — медицина одна была вместо жизни, с тем все ясно, так на работе и помер. У Тёмки — домина, куда все мать дела? Не смотрите на меня, как на врага народа. Вы все так же думаете, только вякнуть боитесь. У них детей не было. Прям, проклятие. Все матери отписали нажитое, я у нотариуса узнавал. Меня не проведёшь.
— А тебя никто и не думал обманывать, все там, где надо. Матери видней. Я в ейные дела не лезу, и тебе не советую. Вы тут пейте, ешьте, и на боковую. Я к Венере своей. Мяты нарву.
— Нарвала я, Папочка, нате, идите спать, — Лариса обняла маленького дедулю, по плечо женщине, и повела его к матери. Тот, гремя медалями, сопя и ковыляя, скрылся за тюлем.
— Эх, даже не верится, что отец на голову выше был. Но даже на одноглазого бабы заглядывались, я мелкий был, а помню, как Зойку наша мать метлой по дороге гнала. Соседи ржали в покатуху. А мать орёт, что, если ещё нос свой сунет, помоями для свиней обольет. А я еду на велике и такой счастливый, что эта грозная тётя в синем халате и галошах — моя мать, — Виктор почесал лысину, поскреб отросшую щетину на бороде.
— А правда, Русланчик, ты у нас вообще на цыгана похож, может ты из табора сбежал? А родители тебя подобрали… вечно ты, как перекати — поле жил. Как ты там в своём Израиле? Может ты еврей? — Милочка, впервые за весь день, подала голос.
— А что? Похож, — подхватили со смешком остальные братья и сестры.
— Жид порхатый, — загремел Егор.
— Какой он порхатый? Плешивый он жид, — вставила София. И все засмеялись, дружно чокаясь.
— Вот, мать, всех нас собрала, и даже говорить друг с другом заново научила, а то в прошлую встречу лаяли как псы бродячие. Пусть не родные, но других то и нет у нас родственников. А родню, как грится, не выбирают, — самый младший, поздний ребёнок, тихий Владимир сказал речь. То ли профессия на нем отразилась, то ли не в коня корм. Худой, невзрачный Владимир — дознаватель. Молчит, наблюдает, слушает.
— Володька, ты почему усы сбрил? — загоготал над своей шуткой перебравший Егор.
— Мы так редко видимся, что ты и не знаешь, усов и не было, как грится, юн и безус, — Владимир улыбнулся глазами.
— А ты с детства шуток не понимаешь, я смотрю, копия — мать! У неё все всерьёз, в жизни нет, бляха муха, удовольствий. — Да и чего с мента ждать, хороший мент — мёртвый, — бугай раскатисто заржал, махнул стопку, запрокинув голову, но подвела хлипкая табуретка. Дощатый пол испуганно ухнул, натужился, сердито скрипнул, но выдержал два центнера Егоровых.
— Очень смешная шутка, как грится, смеётся тот, кто смеётся последний, — Владимир протёр лоб салфеткой. Сестры как девчонки хихикали.
Но неожиданно младший брат продолжил:
— Не знаю, кто и что,
