Догоняя правду - Алинда Ивлева
— Не томи мать, если про похороны, то подпиши бумаги, давно прошу, на дом, что Толик записал на тебя. Продадим, и на пышные поминки, и на 5 свадеб хватит, — огромный детина огладил бороду и заржал во весь голос, постучав по столу руками.
— Хватит, Егор, тебе лишь бы что продать, а зарабатывать не научился, — вставила холеная рыжеволосая дама лет пятидесяти, поправив толстенную золотую цепь на шее.
— Сонька, ты — то много заработала? Трудилась она, под старпёров ложиться большого ума не надо, — выцветшая белобрысая женщина в сером платье, похожая на монашку, съязвила. И с опаской глянула на мать.
— Цыц, срамиться не надоело? — глава семейства снова стала партийным работником, руководителем Ветеринарного Управления области, Главврачом лучшего свинарника.
— Мам, не нервничай. Рассказывай уже. У всех дела, работа, не томи, домой ещё трястись из этой Тмутаракани, — откинувшийся на спинке стула худой очкарик со сверкающей лысиной на затылке высказался и поджал губы.
— Так тому и быть. Родные мои дети — не родные вы мне.
⠀ Повисла тошнотворная тишина, слышно было, как взвизгнул комар, и заклокотало в зобу сбившееся дыхание чернявого бородача. Старый Демир закашлялся в хилый кулачок.
⠀— Родилась я в Орске. В Аккермановке дом был, отцовский ещё, добротный в два этажа, саманный, с пристройками. И коров держали, и коз.
⠀ По комнате побежал нервный шепот.
⠀ Я на ветеринарного фельдшера успела выучиться до войны. А в 41–м ящур одолел. Солдатики на войне гибнут, мясо нужно, шкуры, молоко раненым. Мы ж глубокий тыл. А у нас рогатый скот на забой. Расстрельная статья. Не уберегли, все для победы! А ящур тот проклятущий и человеку передаётся. Взрослым то реже. Чаще дети. А животные перестают есть и падеж наступает.
— Мам, ну к чему это все? — ты о своих парнокопытных даже в гробу будешь разглагольствовать.
Венера даже бровью не повела. Продолжила:
— А началась уже эвакуация, люди прибывали и прибывали. Раненые, женщины, дети. Под госпиталь школы отдавали и клубы. А приехавших селили и в подвалы, и чуланы, и даже в землянки. Кому повезло больше, так теснили местных, подселяли. Помню, женщину приютила с двумя детишками, так у них в каждой складочке рубашонок, трусиков вши. Кишмя. В ушах и то вши. А водопровода нет. Экономия. Всю воду подавали на заводы. Тульский завод к нам эвакуировали, которые технику военную делали. Многие заводы, все для них, свет, вода, еда. А мы голодали. И пришёл тиф. То пострашнее ящуров. Гепатит, тиф, туберкулёз. Воду пили прям из Урала. Первая же напасть — воду кипятить не на чем без электричества. Схоронила я в тиф мать, сестру и осталась я с Лидушкой. Трёхлетней. Лидушка, — мать посмотрела с любовью на миловидную женщину, на другом конце стола, уставившуюся в чашку с чаем.
— Мамочка, — она подняла глаза, полные слез. — Как ты все это выдержала?
— Ты племянница моя, единокровная!
— Я догадалась давно, фотокарточку видела сестры твоей, с подписью. Ты для меня мать! Вы мои родители! Моим детям лучших бабушки с дедушкой и желать грех.
— Ну, будет тебе!
— Венера Степановна, а расскажите про фронт, вы же ветеран, а медали не носите! Почему?
— Так они больше, чем двадцати миллионов наших людей, всех, кто приближал Победу. Я не одна такая, мои медали — мой герой носит, вместе со своими. А мне они на сердце давят. Больно.
Из — под стола появилась русая головка, скатерть поползла вниз. Огромные серые глаза с янтарными капельками на радужке, в упор смотрели на Венеру, хлопая веером чёрных ресниц:
— Бабушка, если не родные, значит не любимые!
— А, ну, иди сюда, проказник, кто взрослые разговоры подслушивает? Мамино воспитание! — шикнула прабабка Венера.
— Мам, можно хоть сегодня дочь мою не трогать, — дама с медными кудрями нервно поправила цепь плетения имени железного рыцаря Отто. И жестом прогнала внука, который тут же исчез за дверью.
⠀ Мальчуган выбежал на улицу и на всю деревню закричал:
— А мы не родные, мы не родные!
— Ну что? Довольна? Балаган надо заканчивать, — человек в очках потёр лысину и рванул ворот рубашки, ослабив узел галстука.
⠀ Неожиданно, упираясь в стол дрожащими костистыми руками, поднялся дед Демир, сверкнул бельмом на единственном, когда — то карем, глазу. Недовольный гомон стих.
— Балаган устроили вы. Слова мать про каждого из вас плохого не сказала. Вас из тринадцати шесть осталось. Шесть бесхребетных бесчувственных людей. У матери туберкулёз костей. Всю жизнь мается. Под юбкой там не ноги у ней, коряги, а она работала. Софочке послать, Милочке, Егорушке, Русланчику. Никого не забыл? Память не та нынче, до всех переводы доходили, никого не обидели?
— Обидели, мне стыдиться нечего, первый и последний раз приехал, про завещание в лоб хочу спросить?
— А мне земли достались, гектаров десять, по случаю, ты документы справлял, и как корова языком слизала. Ни денег, ни документов. Смолчал я. Материны нервы дороже.
— Вы вот деньги считаете, дети мои, а не дослушали меня, — шёпотом, оттого казались слова Венеры, зловещими. Кровь, я вам скажу, водица. Любила я вас, как родных. Да вас любить не научила. Лишь бы выучились, думала, людьми стали. Бед бы не знали, — старушка хотела встать, побелели косточки под пергаментной кожей, дед подсобил жене, придержав за локоть. Расправила плечи, подняла голову, обнажив шрам на гусиной шее. — Хотите того, али нет, но россказ доведу до конца. В разгар тифа в Орске грянула беда смертельная, вой тот на Преображенской горе с мая 42–го баб да детишек до сего дня в ушах стоит. Проснулись мы от того, что вода о стены дома плескалась. Помню, снится мне ишо, плыву я на лодчонке по морю, я — то в лодчонке, гребу, гребу, а лодка не двигается. Во все стороны вдруг как закрутится. Тыща рук старых и детских лодку на дно тащат. И этот вой. Паводок был, не сравнится с тем, что в 30е то был. Урал затопил все припасы, и последние медикаменты. А трупы так и плыли по реке, так и плыли, синие, жуть.
— Я курить, — шумно отодвинулся стул и клокоча, как забытый чайник на плите, Егор вышел, хлопнув дверью.
— Вот, мать, а ты говорила чёрствое сердце у Егорки, видишь? Колючий и непутевый, но не злобливый.
Венера с теплотой заглянула в единственный глаз мужа.
— Ты сердцем видишь людей, сердцем, — старушка вытащила из кармана платья клетчатый носовой платок, поплевала на него, и вытерла потускневшее зеркало души.
— Так мило, — журналистка выключила
