Догоняя правду - Алинда Ивлева
— Это у вас времени на век хватит, а у нас его нет, — Венера поправила белоснежное кружевное жабо, которое смотрелось комично на бывшем начальнике Свинарника.
— В нашем доме жили три семьи. Старуху, мы тогда прозвали её процентщицей, за то, что она все, что достанет дефицитное, тут же продавала или меняла. Даже обмылок и тот умудрялась продать, и всем приговаривала, что это не её. И ей процент надобно учесть. Так процентщицу первую смыло потоком. Мебель потащило и её следом. Как она орала. И внуки её верещали, я их всех на крышу — то выволокла. Троих детей не доглядела. Не смогла. За мальцом годовалым ныряла по два раза, вода ледяная. Мысль чёрная, или они, или все остальные. Рванула наверх. Две бабки, Лидуська, Егорка и Лариса и их матери.
— Как? Наш Егор? И Лариска, наша Ларка? Ларка ж копия ты, мать, — прервала София. — Вот небылицы — то. И зачем Мам тебе это все надо выдумывать?
— София помолчи! — не выдержала Лариса. — Ты дочери своей, родной, не верила. Все у тебя вруны и подонки. Выгнала как собаку бешеную, теперь сидишь, умничаешь.
— Дети, я так устала…, — голос матери дрожал.
— Мы слушаем, очень внимательно, — попыталась исправить ситуацию Лиза, поглядывая на часы.
— Я Егору то Лидоньку сую, а ему самому лет десять, трусится, воет волчонком, в материну юбку вцепился. А мне же надо за помощью. Или лодку искать. Плыть как — то надо на тот берег. А течение крутое. Там уже и скот, и птица и люди за мебель хватаются, все перемешалось. Вода уже почти до крыши — то поднялась. Я замотала её в платок, и насильно всучила ребёнка. Смотрю, лодка с барахло, а людей нет, я в воду и прыгнула. А там за веревку мальчонка уцепился. Артемий наш. Я доплыла с грехом пополам, ноги сразу свело, ручки то отцепляю, чтоб на лодку то его забросить. А кулачки не разжимаются. Губы синюшная полоска. Он ужо и не соображал вовсе. Ногтями то до крови руки сжал. Я со всех сил последних дерну и наверх его с этой верёвкой в руках и закинула. Лодку резко закружило в водоворот. Тайка, кричу, Тайка, спаси. А та орёт, мол, плавать не умеет. А вторая глухой притворилась вовсе. Так Лариска наша как сиганет в воду. Лодка её бортами побила. Тут на моторке наши мужики. Ей то подсобили, и Артемию нашему. А меня, помню на дно кинуло. Потом все ребра что — то побило. И по голове. А потом вода в носу, в ушах. Запах какой — то серный. Не помню. Но это ж потом я все узнала. Демир мой спас меня. Спустя сутки выловил. Его, раненого, без глаза не боец, эвакуировали в наш госпиталь. Он помогал трупы вылавливать. И меня багром подцепил. Вся, говорил, в тине — трясине, в пене, щепках.
— Не мели чушь, спас, Венера тебя спасла, Венера. Богиня же, — пробубнил старик.
— Как скажешь, родненький.
— Как интересно? Вам было видение богини? — поинтересовалась удивленная журналистка.
— Тьфу ты, не верю я во всякие там ваши ведения — привидения!
— Нет, милая, у деревянной статуи Венеры, откуды она ж там взялась, да еще и с руками, а не как везде безрукая, так та рука треснула и вошла, насквозь порвав плечо матери вашей. Может и боли она не чувствовала. Что холод был. И крови мало потеряла. Так их вместе с Венерой и доставали. Думали мёртвая, Тосенька то моя. Но Венера то её спасла. Хотите верьте, хотите нет.
⠀
Венера Степановна опять поплевала на платок и утерла постоянно мокнущий глаз мужа.
— Вот мужики наши ржали ещё: Венера вышла из пены. И все Венера, и Венера. А моя милая в морге очнулась и вышла, вся в этой тине. Её в больницу. Не в нашу. Увезли её в другую, ужо не помню куда. Куда?
— Так я там памяти видать лишилась, спрашивают врачи, когда в себя пришла, как зовут. А голос из головы мужской: Венера, Венера. Я и ляпнула. Так и записали. А когда оклемалась, память то вернулась, добралась домой. Нашла, собрала своих детей вместе, родненьких, Лидуську, Артемия, Лариску, Егора и стали дом восстанавливать. Потихоньку, помаленьку. Матери их утопли. Как не знаю. И дети молчат. А тут приказ Сталина: всех женщин на фронт, заменить мужчин: связистов, чистильщиков оружия, кладовщиков, поваров, шоферов. Из Орска тогда 225 девчонок молоденьких отправили на фронт. И я пошла. Стрелком записалась. Детей на себя записала. Думаю, поменяю жизнь. Назвалась им матерью. Венерой, по отцу Степановной, и его фамилии Кондратовой. Им матерью. Документы все утонули. И новая жизнь, решила, начнётся. А вернусь с фронта, кто ж знал, что ещё три года война то будет проклятущая. Говорили, ещё полгода, и разобьем фашистов. Определила детей в детдом.
Вернулся с перекура кашляющий и раскрасневшийся, будто оживший вулкан, Егор.
Мать строго посмотрела на сына:
— Скоро все лёгкие выплюнешь, а он курит все!
— Не начинай. Давай рассказывай, я краем уха слышал, что ушла на фронт. А батя? Следом? Он же хвостик твой, — Егор опять жутко зарокотал.
— Не любить — грех, а любишь — не разлучайся, найди способ, но не оставляй — это задача мужика. Оберегать! — дед Демир поднял вверх палец. — Тебе бы такую жену, как твоя мать, а то бобылем ходишь.
— А тебе, бать, нравится подкаблучником — то?
— Хватит, Егор, даже мне противно уже тебя слушать, — встал лысый очкарик в костюме. — Ядом брызжешь.
— О, голос прорезался, жены рядом нет, так и осмелел.
— Прекратите! Стыдно за вас, вот пусть напишут в газете, сколько раз вы к матери приехали? Когда дом сгорел, кто примчался? Кто выстраивал его. Всем миром помогали, соседи, бывшие сотрудники, сослуживцы, и с области люди приезжали. Нашу маму все уважают, кроме родных детей, — бесцветные щеки женщины — монашки порозовели, глаза лихорадочно заблестели, она вскочила, одернув юбку. И, будто обессилев, села на стул. Потупив взор.
— Так мы же не родные ей, как выяснилось, — в грудном голосе выплеснулась вся нотная гамма.
— «Моя любовь и благодарность
С годами глубже во сто крат,
Родные люди не по крови,
А по сердцам, что бьются в такт».
Вдруг вспомнилось, ведь про нас, ребята, вы для меня все родные. Родные — это ведь правда не про кровь. Я читала в одном журнале, что род, предки наши, это те, кто был даже отчимом или приёмным
