Александр Дюма - Полина

День разлуки наступил: это было двадцать седьмое августа. Граф и его друзья хотели приехать в Бюрси к началу охоты, то есть к первому сентября. Они отправились на почтовых и приказали послать вслед за собой их лошадей, которых должен был доставить в замок слуга-малаец.

В минуту отъезда я не могла сдержать слез, увлекла Ораса в комнату и в последний раз просила взять меня с собой. Я сказала ему о своем непонятном страхе, припомнила ему неизменную грусть и необъяснимый ужас, вдруг овладевавшие им. При этих словах он покраснел и в первый раз при мне выразил нетерпение. Впрочем, в ту же минуту он опомнился и, говоря со мною чрезвычайно ласково, обещал, что, если замок окажется удобным для моего проживания, в чем он сомневается, написать, чтобы я приехала. Положась на это обещание и вновь обретя надежду, я проводила его гораздо спокойнее, чем сама ожидала.

Однако первые дни после его отъезда были ужасны, но, повторяю, не от страданий разлуки: это было неопределенное, но постоянное предчувствие большого несчастья. На третий день после отъезда Ораса я получила от него письмо из Кана. Он остановился пообедать в этом городе и поспешил написать мне, помня, в каком беспокойстве я была, когда он меня покинул. Это письмо меня немного успокоило, но последнее слово письма разбудило все мои опасения, тем более сильные, что они для меня одной были существенными, а всякому другому могли бы показаться химерой: вместо того чтобы сказать мне «до свидания», граф написал «прощайте». Взволнованный ум обращает внимание на самые незначительные мелочи: мне стало почти дурно, когда я прочла это последнее слово.

Второе письмо от графа я получила из Бюрси. Он нашел замок, который не видел уже три года, в ужасном беспорядке. Едва отыскалась в нем одна комната, куда не проникал дождь и ветер; поэтому бесполезно было даже и думать о возможности приехать к нему в этом году. Не знаю отчего, но я этого ожидала, и письмо произвело на меня меньшее впечатление, чем первое.

Через несколько дней после этого мы прочли в нашей газете первые известия об убийствах и грабежах, приведших в ужас Нормандию. В третьем письме Орас также написал о них несколько слов. Казалось, он не придавал этим слухам такой важности, как газеты. Я отвечала ему, упрашивая возвратиться как можно скорее. Эти слухи казались мне началом исполнения моих предчувствий.

Вскоре вести из Нормандии начали становиться все более и более ужасающими. Теперь у меня началась страшная тоска, я стала видеть ужасные сны. Я не смела более писать Орасу; последнее письмо мое осталось без ответа. Я поехала к госпоже де Люсьенн: с того времени как я призналась ей во всем, она стала моей советчицей. Я рассказала ей о моих страшных предчувствиях. Она ответила мне то же, что моя мать говорила уже много раз: невозможность хорошо устроить меня в замке была единственной причиной, из-за которой Орас не взял меня с собой. Она лучше чем кто бы то ни было знает, как он меня любит, потому что он прежде всего доверился ей и потом столь часто благодарил за счастье, которым, по его словам, ей обязан. Эта уверенность госпожи де Люсьенн в любви Ораса ко мне заставила меня решиться, если я не получу скорого известия о его возвращении, самой отправиться к нему.

Но я получила письмо. Он, вместо того чтобы говорить о своем возвращении, писал, что вынужден еще пробыть вдали от меня полтора или два месяца. Письмо его было наполнено словами любви. Только старое обещание, которое он дал своим друзьям, мешает ему возвратиться, а уверенность, что мне будет так неуютно в развалинах его замка, не дает ему права просить меня к нему приехать. Если я еще колебалась, то письмо это заставило меня решиться. Я пошла к моей матери и сказала, что Орас позволяет мне приехать к нему и я отправлюсь завтра вечером. Она непременно хотела поехать со мной, и я испытала всяческие мучения, доказывая ей, что если граф боялся за меня, то за нее он будет бояться еще больше.

Я отправилась на почтовых, взяв с собой горничную, родом из Нормандии. Приехав в Сен-Лоран-дю-Мон, она попросила у меня позволения провести три-четыре дня у своих родных, живших в Кревкёре. Я согласилась, не подумав в ту минуту, что, приехав в замок, обитателями которого были одни мужчины, я буду особенно нуждаться в ее услугах. Но я хотела доказать Орасу, что он был несправедлив, сомневаясь в моей твердости.

Я приехала в Кан около семи часов вечера. Содержатель почтовой станции, узнав, что женщина, едущая одна, требует лошадей до замка Бюрси, подошел сам к дверцам моей кареты и так упрашивал меня провести ночь в городе и не ехать до утра, что я уступила. Впрочем, я подумала, что приеду в замок в такое время, когда там будут уже спать, а ворота будут заперты из-за происходящих вокруг страшных событий, и мне не отворят. Эта причина больше, чем страх, заставила меня остаться в городе.

Вечера стали уже холодными, я вошла в залу содержателя станции, между тем как для меня готовили комнату. Хозяйка, чтобы я не сожалела о принятом мною решении и о вызванной им задержке, рассказала мне все, что случилось в их местах в продолжение двух-трех недель. Ужас объял всех жителей до такой степени, что они не смели выезжать за четверть льё из города после захода солнца.

Я провела ужасную ночь. Приближаясь к замку, я теряла свою уверенность: граф имел, может быть, другие причины удалиться от меня, а не те, о каких он мне сказал; как же он воспримет в этом случае мой приезд? Это могло быть воспринято им как неповиновение его приказаниям, нарушение его власти. Проявив во время прощания со мной нетерпение и не сумев его скрыть, — это был первый случай, когда он позволил себе такую несдержанность, — он, очевидно, был настроен решительно. Мне хотелось написать ему, что я в Кане, и подождать, пока он приедет за мной, но все страхи, внушенные мне лихорадочной бессонницей, рассеялись после того, как я на несколько часов уснула, а проснувшись, увидела дневной свет в своей комнате. Вся моя смелость возвратилась ко мне; я потребовала лошадей и через десять минут уехала.

В девять часов утра в двух льё от Бюиссона возница остановил лошадей и показал мне замок Бюрси. В двухстах шагах от большой дороги был виден его парк. К решетке замка вела проселочная дорога. Возница спросил меня, действительно ли я еду туда; я отвечала утвердительно, и мы двинулись.

Подъехав, мы увидели, что ворота закрыты; мы долго звонили, но никто не отозвался. Я начала раскаиваться, что не предупредила о своем приезде. Граф и его друзья могли уехать куда-нибудь на охоту; что тогда мне делать в этом пустынном замке, если я даже не могу добиться, чтобы мне отворили ворота? И неужели я должна буду ждать их возвращения в какой-нибудь дрянной деревенской гостинице? Это невозможно! Наконец, потеряв терпение, я вышла из экипажа и стала звонить изо всей силы. И тогда между деревьями появилось живое существо. На повороте аллеи я увидела слугу-малайца и сделала ему знак поспешить; он подошел открыть мне.