Александр Дюма - Полина

Александр Дюма

ПОЛИНА

I

Как-то раз в конце 1834 года, субботним вечером, мы собрались в маленькой гостиной рядом с фехтовальным залом Гризье и, даже не отложив в сторону рапиры, курили сигары и слушали ученые теории нашего наставника, время от времени прерывая его подходящими к случаю забавными историями. Вдруг дверь отворилась и вошел Альфред де Нерваль.

Друзья мои! Те из вас, кто читал мое «Путешествие в Швейцарию», возможно, вспомнят одного из моих героев — молодого человека, повсюду сопровождавшего таинственную даму под вуалью. Впервые я увидел эту женщину во Флюэлене, когда вместе с Франческо торопился к лодке, отплывающей к камню Вильгельма Телля. В лодке был уже Альфред де Нерваль; я надеялся, что он будет моим спутником, но читатели, очевидно, не забыли, что, не доходя трехсот шагов до берега, я увидел, как мой друг отдает распоряжение гребцам отчаливать, делая при этом прощальный и дружеский жест в мою сторону, который я понял как извинение: «Виноват, любезный друг! Очень хотел бы увидеться с тобой, но я не один, и…» Я ответил ему тоже жестом, означающим, что вполне понимаю его. Но, вежливо поклонившись ему в знак того, что подчиняюсь его решению, я все-таки посчитал, что его поступок слишком суров, поскольку на берегу больше не было ни лодки, ни гребцов, так что поездку мне пришлось отложить на следующий день. Вернувшись в гостиницу, я попытался навести справки об увиденной женщине, однако узнал только, что она, очевидно, очень больна и что ее зовут Полиной.

Вскоре я совершенно забыл об этой встрече, но во время посещения источника горячих вод, питающего купальни Пфеффера, я снова увидел, как вы помните, Альфреда де Нерваля: по длинной подземной галерее он вел под руку ту самую женщину, которую я видел во Флюэлене и которая явно дала мне там знать, что она желает остаться неизвестной. Очевидно, она по-прежнему хотела сохранить свое инкогнито, потому что, увидев меня, тут же попыталась повернуть назад. Но, увы, дорожка была настолько узкой, что не позволяла отклониться ни вправо, ни влево. Это был своего рода мостик, мокрый и скользкий, шириною всего в две доски; вместо того чтобы пересекать пропасть, где с грохотом несла свои воды по руслу из черного мрамора речка Тамина, он тянулся вдоль одной из стен подземелья примерно в сорока футах над потоком, поддерживаемый закрепленными в скале балками. Таинственная спутница моего друга, увидев, что бегство невозможно, опустила вуаль и пошла мне навстречу. Я уже рассказывал о том впечатлении, которое произвела на меня эта женщина, как белая и легкая тень, идущая по краю бездны и не показывающая ни малейшего беспокойства, словно она уже принадлежала другому миру. Видя ее приближение, я прижался к стене, чтобы занять как можно меньше места. Альфред хотел, чтобы она прошла одна, но она не решилась оставить его руку, и мы все трое оказались какое-то мгновение на пространстве не более двух футов в ширину. Эта странная женщина, подобная одной из фей, склоняющихся к потоку и окунающих свой шарф в пену каскадов, чудом прошла над самой бездной, но так поспешно, что я лишь мельком смог заметить ее тихое и спокойное, хотя и очень бледное, изнуренное страданиями лицо. Мне показалось, что я уже видел его; оно пробудило во мне смутное воспоминание о другом времени, воспоминание о гостиных, балах, празднествах; казалось, что я знал когда-то эту женщину с измученным и печальным лицом, — знал веселой, румяной, увенчанной цветами в мире благоуханий и музыки, охваченной радостью упоительного вальса или шумного галопа. Но где? Я не знал… В какое время? Я не мог сказать… Это было видение, мечта, эхо моей памяти, не имеющее ничего определенного и существенного и ускользающее от меня, как если бы я хотел удержать туман. Я вернулся назад, надеясь опять ее увидеть, и готов был показаться нескромным, но достигнуть своей цели; однако, вернувшись не более чем через полчаса, не нашел уже в купальнях Пфеффера ни Альфреда, ни ее.

Прошло два месяца после этой встречи; я был в Бавено около Лаго Маджоре. Был прекрасный осенний вечер; солнце скрылось за цепью Альп, отбросивших тень на восточную часть небосклона, где уже начали появляться звезды. Мое окно было на уровне террасы, укрытой цветами; я вышел из комнаты и оказался среди цветущих олеандровых, миртовых и померанцевых деревьев. На любого человека, будь то мужчина, женщина или ребенок, цветы производят необыкновенное впечатление, и, где бы мы ни были — в поле или в лесу, — по какому-то инстинктивному побуждению мы срываем их для букета, чтобы унести с собой это благоухание и эту прелесть. И я не мог противиться искушению: сорвал несколько душистых веток и пошел к балюстраде из розового гранита, которая возвышалась над озером, отделенным от сада лишь большой дорогой, что шла из Женевы в Милан. Едва я дошел туда, как из-за Сесто показалась луна и лучи ее скользнули по склонам гор, закрывавшим горизонт, и по воде, спавшей у моих ног, — блестящей и неподвижной, как огромное зеркало. Все было тихо: никакого шума не было слышно ни на земле, ни на озере, ни на небе, и в этом величественном и грустном безмолвии наступала ночь. Вскоре среди деревьев, которые возвышались по левую сторону от меня и корни которых омывались водой, раздалась песнь соловья, гармоничная и нежная, — то были единственные звуки, нарушавшие тишину ночи; песнь продолжалась с минуту, звенящая и мерная, потом вдруг умолкла, завершившись руладой. Но эти звуки как будто пробудили другие, хотя совсем иного свойства: я услышал со стороны Домодоссолы шум движущегося экипажа; в это время соловей опять начал петь, и я уже слушал только певца Джульетты. Когда он замолчал, я вновь услышал стук быстро приближающегося экипажа. Однако, как ни быстро он ехал, у моего звонкоголосого соседа было время снова приняться за свою ночную молитву. Но на этот раз, едва он пропел последнюю ноту, из-за поворота дороги показалась почтовая карета: влекомая галопом двух лошадей, она свернула к гостинице. В двухстах шагах от нас возница хлопнул бичом, предупреждая, чтобы готовили лошадей. Почти тотчас же тяжелые ворота гостиницы заскрипели на петлях и оттуда вывели свежих лошадей; в ту же минуту экипаж остановился у террасы, на которой, опираясь на балюстраду, стоял я.

Ночь, как я сказал, была так светла, прозрачна и благоуханна, что путешественники, желая насладиться этим воздухом, отстегнули фартук коляски; то были молодые люди — мужчина и женщина, закутанная в большую шаль или плащ и склонившая голову к плечу поддерживающего ее спутника. В эту минуту возница вышел с огнем, чтобы зажечь фонари в коляске; луч света скользнул по лицам путешественников: я узнал Альфреда де Нерваля и Полину.