Александр Дюма - Полина

Теперь все сказано, Полина; да и что сообщить Вам, чего бы Вы уже не знали, что сказать, о чем бы Вы не догадывались? Мы молоды, богаты, свободны, я могу принадлежать Вам, а Вы — мне. Одно Ваше слово — я объяснюсь с Вашей матерью, и мы соединены. Если мое поведение, как и душа, кажутся странными в свете, простите мне мои странности и примите меня таким, каков я есть. Вы сделаете меня лучше.

Если же, вопреки моей надежде, Полина, какая-нибудь причина — я не могу ее предвидеть, но она может существовать — заставит Вас избегать меня, как Вы пытались до сих пор это делать, знайте, что все будет бесполезно: я буду так же преследовать Вас повсюду; меня ничто не привязывает ни к одному месту, меня влечет только туда, где находитесь Вы. Быть подле Вас или следовать за Вами отныне моя единственная цель. Я потерял много лет и сто раз подвергал опасности свою жизнь и душу ради целей, не обещавших мне подобного счастья.

Прощайте, Полина! Я не угрожаю Вам, я Вас умоляю, я люблю Вас, Вы любите меня. Пожалейте же себя и меня».

Невозможно рассказать вам, что происходило в душе моей при чтении этого странного письма. Мне казалось, что я вижу одно из тех страшных сновидений, когда при угрожающей опасности хочешь бежать, но ноги прирастают к земле, дыхание замирает в груди, хочешь кричать, но голос пропадает. Смертельный страх разрушает сон, вы пробуждаетесь, и сердце готово выскочить из груди, а лицо в холодном поту.

Но тут меня не могло спасти пробуждение, это было не сновидение, а страшная действительность: она крепко схватила меня и влекла с собой. Однако что нового случилось в моей жизни? В нее вошел некий человек, только и всего; я едва обменялась с ним взглядом и несколькими словами. Почему он считает себя вправе насильно связывать свою судьбу с моею и говорить со мной так, как будто я зависела от него, тогда как я не давала ему даже права на дружбу? Я могу завтра же перестать смотреть на него, перестать говорить с ним, не узнавать его. Но нет, я не могу ничего… я слаба… я женщина… я люблю его.

Впрочем, понимала ли я что-нибудь в этом? Чувство, что испытывала я, было ли оно любовью? Может ли вызвать любовь такой человек, к кому вначале испытываешь ужас? И знала ли я сама, юная, неопытная, что такое любовь? Зачем я стала читать, а не сожгла это роковое письмо? Не дала ли я права графу думать, что люблю его, принимая его послание? Но что могла я сделать? Шум при слугах, при домашних… Нет. Отдать письмо матери, рассказать ей все, признаться во всем… В чем же? В детских страхах? И что подумала бы моя мать при чтении подобного письма? Она, верно, решила бы, что каким-нибудь словом, движением, взглядом я обнадежила графа. Иначе по какому праву сказал бы он, что я его люблю? Нет, я никогда не осмелюсь что-нибудь сказать моей матери…

Но это письмо? Надобно прежде всего сжечь его. Я поднесла письмо к свече, оно загорелось, и, таким образом, все, что было и чего уже нет, превратилось в кучку пепла. Потом я быстро разделась, поспешила лечь в постель и тотчас задула огонь, чтобы спрятаться от себя и скрыться во мраке ночи. Но сколько я ни закрывала глаза, сколько ни прикладывала руки к своему лбу, несмотря на этот двойной покров, я снова видела все! Это роковое письмо было написано на стенах моей комнаты. Я прочла его не более одного раза, но оно так глубоко врезалось в мою память, что каждая строчка, начертанная невидимой рукой, появлялась после исчезновения предшествующей. Я читала и перечитывала таким образом это письмо десять, двадцать раз — и так всю ночь. О! Уверяю вас, что между этим состоянием и помешательством лишь узкая преграда, которую ничего не стоит преодолеть, тонкая завеса, которую ничего не стоит разорвать.

Наконец, к рассвету я заснула, утомленная бессонницей. Когда я проснулась, было уже поздно. Горничная сказала мне, что приехала госпожа де Люсьенн с дочерью. Тогда внезапная мысль озарила меня: я должна все рассказать госпоже де Люсьенн, она была всегда так добра со мною, у нее я увидела графа Ораса. Граф Орас друг ее сына, это самая подходящая поверенная для такой тайны, как моя. Само Небо мне ее посылает. В эту минуту дверь комнаты отворилась и показалась госпожа де Люсьенн. Тут, окончательно уверовав в ее миссию, я вскочила с постели и протянула к ней руки, рыдая; она села подле меня.

«Ну-ка, дитя, — сказала она через минуту, отнимая руки мои, которыми я закрыла лицо, — ну-ка, что с вами?»

«О! Я очень несчастлива!» — воскликнула я.

«Несчастья в твоем возрасте, девочка моя, — то же, что весенние бури, они проходят скоро, и небо делается чище».

«О! Если бы вы знали!»

«Я все знаю», — сказала госпожа де Люсьенн.

«Кто вам сказал?»

«Он».

«Он сказал вам, что я люблю его?»

«Он мне сказал, что надеется на это; не ошибается ли он?»

«Я не знаю сама: я знала любовь только по книгам; как же вы хотите, чтобы я видела ясно в своем смущенном сердце, чтобы поняла чувства, какие он вызывает?»

«О, так я вижу, что Орас прочел в вашем сердце лучше вас самой!»

Я принялась плакать.

«Перестаньте! — продолжала госпожа де Люсьенн. — Во всем этом нет, как мне кажется, причины для слез. Давайте поговорим разумно. Граф Орас молод, красив, богат. Этого больше чем достаточно, чтобы оправдать чувство, которое он вам внушает. Граф Орас свободен, вам восемнадцать лет, это будет прекрасная партия во всех отношениях».

«О, сударыня!..»

«Хорошо, не будем больше говорить об этом: я узнала все, что мне хотелось. Теперь пойду к госпоже де Мёльен и пришлю к вам Люси».

«Но… вы не скажете ни слова, не правда ли?»

«Будьте спокойны; я знаю, что мне делать. До свидания, милое дитя. Полно, утрите ваши прекрасные глаза и обнимите меня».

Я снова бросилась к ней на шею. Через пять минут явилась Люси; я оделась, и мы вышли.

Я увидела, что матушка задумчива, но необыкновенно нежна. Несколько раз во время завтрака она смотрела на меня с чувством беспокойной печали, и каждый раз краска стыда появлялась на моем лице. В четыре часа госпожа де Люсьенн и ее дочь уехали. Матушка была со мной такой же, как и всегда, но ни слова не произнесла о посещении госпожи де Люсьенн и о причинах, заставивших ее приехать к нам. Вечером, перед тем как уйти к себе, я, как это было заведено, подошла к матери, чтобы поцеловать ее, и, приближая губы к ее лицу, заметила ее слезы. Тогда я бросилась на колени перед нею, спрятала свою голову у нее на груди. Увидя это движение, она все поняла и, опустив мне руки на плечи, прижала к себе:

«Будь счастлива, дочь моя! — сказала она. — Вот все, чего я прошу у Бога».

На третий день госпожа де Люсьенн сделала официальное предложение от имени графа.