Дарья Плещеева - Береговая стража

— Какая там скрипка, не до нее…

— Простите, бога ради! Вы садитесь, вот кресла… говорите, что вам угодно, вам ни в чем не будет отказа!..

— Мне угодно… — Санька хотел было попросить, чтобы его оставили в покое, хотя бы на два-три часа, — и не смог. С одиночеством у него были сложные отношения. Он и хотел иногда остаться один хоть в каком закоулке, но не получалось: дома спал с братом, в театре тоже вокруг постоянно люди. Так что он даже не знал, каково это — сидеть наедине с собой, не беспокоясь, кто и что сию секунду сказал или подумал.

Сейчас он получил вдруг такую возможность — Жан оставил бы его одного в теплой гостиной, да еще кресла бы ближе к печке подвинул — чтобы уютнее тосковалось. Но как теперь думать о Глафире? Как ее оплакивать — такими ли слезами, как час назад на морозе? Те слезы пролились — и их больше нет, и в чем же еще должна проявиться скорбь?

Саньку носило от стенки к стенке, длинные ноги в три шага одолевали расстояние, ловкое тело разворачивалось, вновь устремлялось — как будто от того стало бы легче…

— Я послал за человеком, который принимает в вас участие, — сказал Жан. — Он живет поблизости, сейчас будет. Как раз к чаю.

— Благодарю, — Санька хотел на лету поклониться, но шея судорожно дернулась. Это уж было совсем скверно.

— Я вижу, вы листали книжки. Там много любопытного…

— Да.

Заводить разговор о количестве сильфов в этих книжках Санька не желал — литературные беседы ему не давались, он знал слишком мало, а теперь развелось неимоверное множество сочинителей, которых нужно знать и помнить, не только французских, но и русских. Державин, Львов, Капнист, Хемницер — и все беспрестанно что-то пишут и издают! Да и на что танцовщику стихи?

Жан явно не знал, о чем теперь говорить с гостем.

— У нас есть свежий номер «Лекарства от скуки и забот», угодно?

— Благодарю.

Этот журнал Саньке как-то попался в руки, но читать его было затруднительно — язык возвышенно-невнятный, простому человеку не понять ничего, кроме стихотворной загадки.

Всякий раз, кратко отвечая Жану, Санька отмечал эту неожиданную шейную судорогу, тело предупреждало: от горестей и бедствий могу взбунтоваться. В последний раз мотнув головой, он сел, сжал на коленях кулаки — и ощутил невероятный озноб, вплоть до зубовного треска.

Тогда Жан прошелся взад-вперед, вздохнул, посмотрел на большие напольные часы.

— Пойду потороплю Трифона, — сказал он и вышел.

Санька обхватил себя руками, съежился — озноб не унимался. Нужно было прижаться к печке, раз уж нет возможности завернуться в одеяло. Забиться в угол между стеной и печкой — там наверняка все пройдет. Но угол оказался занят клеткой с попугаем, который дремал на жердочке и не пожелал приветствовать незнакомца. Птица была дорогая, по-своему красивая, о такой мечтала Санькина матушка — попугаи в столице жили во многих домах, ценились за разговорчивость, ими похвалялись перед соседями, их нарочно учили, тратя на это немалое время.

— Дурак попинька, попинька дурак, — тихонько твердил ему Санька, нагнувшись над клеткой, в надежде, что общеизвестное попугайское приветствие как-то подействует и прозвучит ответ.

Озноб не унимался, хотя печка была совсем рядом и тепло от нее шло животворное. За спиной тихонько и очень деликатно кашлянули. Санька стремительно выпрямился и повернулся. Он увидел высокого и полного кавалера, немолодого, далеко не красавца, с умным взглядом, одетого по моде, но причесанного кое-как — волосы не взбиты и напудрены, а напротив, стянуты в косицу, так что чрезмерно высокий лоб весь на виду.

— Я знаю обстоятельства ваши, господин Румянцев, — сказал кавалер, выделывая губами какие-то странные экзерсисы. — Сядем и потолкуем. Рекомендовать меня некому, потому я сам — Андрей Михайлович Келлер, по ремеслу типографщик. Выполняю также поручения некой высокопоставленной особы — для того я тут… Жан! Ступай к нам!

Вошли двое: юноша нес огромный фарфоровый чайник, служитель — поднос с чашками и угощением.

— Мы тут по-свойски, — объяснил Келлер. — Без чинов. Их нам заменяет степень таланта. Жан — надежда наша, через два или три года вы гордиться будете, что преломили с ним мясной пирог! Его комические оперы уже сейчас замечательны. Лучшие умы наши от него в восхищении — сам господин Княжнин!

Санька посмотрел на юношу с удивлением — надо же, не солгал, и впрямь сочинитель. Про Княжнина он знал — кто ж, будучи служителем Мельпомены, не слыхал сего имени? Его прозвали «российский Расин» и за талант прощали многое — сама государыня, когда он растратил шесть тысяч рублей казенных денег, сумму для Румянцева немыслимую, и определением военного суда был приговорен к разжалованию, помиловала его и вернула ему капитанский чин. Легкий и красивый стих Княжнина ей нравился чрезвычайно — сама она писала комедии прозой и честно сознавалась, что не создана для поэзии.

Санька сел на стул и отвернулся — ему было неловко за свою дрожь, хоть ее со стороны и не видно.

— Соберитесь с духом, господин Румянцев, — сказал Келлер, самолично разливая по чашкам напиток. — Чтобы некая особа могла вам помочь, ей следует собрать сведения.

— Отчего эта особа вздумала мне помогать? — спросил Санька, вдруг забеспокоившись. Таинственный благодетель мог оказаться богатой знатной старухой, которой ничего не стоит вырвать из лап управы благочиния двадцатилетнего молодого человека, а потом приставить к своему ложу — читать французские шаловливые сказочки на сон грядущий. В этом деле, увы, сама государыня давала пример — и многие дамы в годах решили, что им все дозволено.

— Оттого, что тут совпадение интересов, — объяснил Келлер. — Сия особа не менее, чем вы, желает найти убийцу Глафиры Степановой. Как подняли тело — нам известно. Про вашу маску с инициалами, найденную у тела, тоже известно. Как она туда попала?

— После представления я очень спешил прочь из театра, я сам не помню, как сорвал ее и бросил, — честно сказал Санька.

Жан меж тем подвинул к себе большую тарелку с пирогами и принялся их не есть, но пожирать со скоростью человека, мало смыслящего в кулинарных тонкостях и видящего смысл еды в том, чтобы поскорее добиться блаженной наполненности брюха.

— Бросил казенное имущество? Не сдал костюмерам? Как же так?

— Не знаю.

На самом деле он уже начал понимать, как это произошло. Он спешил и опомнился только у дома Глафиры, в шубе поверх театрального костюма. А маска обременительна, и его безмерно раздражало все, что крало у него хоть мгновение…

— Сорвали и бросили, не уронили?