Дарья Плещеева - Береговая стража

Следовало отойти подальше от театра и придумать, куда бы деваться. Гриша Поморский — на репетиции. Его старенькая матушка Саньку знает и пустит погреться, но нельзя же там просидеть у печки двое суток. Нужен человек, посторонний театру…

— Сударь, стойте! — и с этим призывом Саньку хлопнул по плечу некий человек. — Не бойтесь, я вам друг!

Голос был молодой, звонкий. Фигурант обернулся и увидел круглолицего юношу, без шапки, в одном фраке.

— Я знаю положение ваше, — сказал он, — но мне также известно, что вы невиновны. Я хочу вам помочь. Есть дом, где вам будет хорошо, куда не доберутся господа из управы благочиния, покамест это дело не разъяснится.

— Но кто вы? — спросил Санька, отчаянно соображая: лицо вроде знакомое, в театре попадалось.

— Я сочинитель! — гордо отвечал юноша. — Подождите меня вон там, за манежем, я только оденусь. И поедем отсюда! Здесь вам быть незачем.

В манеже еще несколько лет назад устраивались конные карусели — от них и получила название площадь перед Большим Каменным, хотя шустрые извозчики уже стали звать ее Театральной. Сейчас он за ненадобностью стал разрушаться, и столичные жители ночами таскали оттуда доски и бревна.

Не назвав имени, юноша убежал, и следы выдавали человека, от танцевального искусства весьма далекого, — он заметно косолапил…

Выбирать не приходилось — Санька перебежал к манежу, приютился там в заветренном месте и принялся ждать неожиданного благодетеля.

Он стал вспоминать — да, точно, юноша часто бывал в театре, и не только в партере или на галереях, но и за кулисами. В памяти прозвучало слово «Клеопатра». Да, точно, юноша был замечен в обществе Ивана Афанасьевича Дмитревского — человека, которого в Большом Каменном знали и уважали все. А «Клеопатра», статочно, трагедия, которую юноша предлагал Дмитревскому для постановки… Однако он не только проситель, он чересчур часто бывает в театре, у него какие-то дела, хотя с балетом они не связаны — скорее с оперой…

Минут через десять юноша, уже в шубе, прискакал по рыхлому снегу.

— Я извозчика нанял… да подымите же воротник, сударь!.. Бежим!

Извозчичьи санки ждали в двух шагах — оставалось сесть и накинуть на ноги тяжелую полсть, да еще подтянуть ее повыше — встречный ветер заносил седоков снегом.

Ехали недолго — мимо Сенной, за Апраксин двор и вдоль Фонтанки.

— Как звать вас, сударь? — спросил Санька первым делом.

— Свое прозвание я берегу для того времени, как покроюсь славой, — весело отвечал юноша. — И тот час недалек. А пока… так сразу и не придумаешь… Друзья зовут меня на французский лад — Жан, я откликаюсь.

— Мусью Жан? — уточнил Санька.

— Да какой из меня мусью… Жан, Жанно… можно и так… Вы, Румянцев, не беспокойтесь о моем прозвании. Очень скоро оно станет вам известно. В день, когда в Большом Каменном будет премьера оперы моей…

— Что за опера? — недоверчиво спросил Санька. В восемнадцать лет (столько он дал на глазок благодетелю) можно писать хоть трагедии, хоть комедии, но надежда увидеть их на сцене сомнительна.

— Узнаете в свой час. Музыка уже заказана! — похвалился сочинитель.

Санька пожал плечами — тайны какие-то дурацкие…

Дом, куда доставил его Жан, был убран так, как если бы в нем жил чиновник средней руки, поминаемый в ежегодно публикуемых списках восьми старших классов, не какой-нибудь копиист, да еще и увлеченный искусством. На стенах гостиной висело несколько картин — неплохие, по Санькиному мнению, пейзажи, на этажерке и на подоконнике лежали французские книги. Красивый секретер был раскрыт и готов для работы — из стакана торчали очиненные перья и карандаши, в глубине лежали стопы бумаги, и Санька мог поклясться, что чернильница полна — а не то, что у него самого, кладбище дохлых мух.

— Будьте как дома, — весело сказал Жан. — Книги, журналы, гравюры — все к вашим услугам. Сейчас пойду велю сварить вам кофею. Тут вы в полной безопасности.

— Это ваше жилище? — спросил Санька.

— Нет, тут живет человек более почтенный. Он знает о вас и хочет вам покровительствовать.

Санька несколько смутился — отродясь не бывало, чтобы чиновное лицо оказывало покровительство балетному фигуранту. Фигуранткам — да, девицы о том лишь и мечтали.

— А, может, угодно поиграть на скрипке? — немного смущенно полюбопытствовал Жан. — Я скрипку страстно люблю, а вы? Может, мы бы исполнили какой-либо несложный дуэт? Совсем несложный?

Вот тут Санька и понял, что за ним наблюдают уже не первый день и знают, что он берет уроки у Гриши Поморского.

— У меня своей скрипки нет, — сказал он, — и я ее беру в руки лишь в доме учителя моего… и я дуэты играть не обучен, одни танцевальные арии…

Это было чистой правдой — Гриша не столько учил его, сколько натаскивал бойко исполнять всем известные напевы контрдансов и гавотов.

— Жаль… — и Жан вышел распорядиться насчет кофея.

Санька тут же взял книжку, которую Жан привез с собой.

Она была толстенькой, почтенного возраста и на французском языке. Называлась «Кабалистические письма, или философская, историческая и критическая переписка между кабалистами, элементарными духами и сеньором Астаротом». Имя сочинителя отсутствовало. Санька, очень удивленный тем, что Жан читает такие странные книжки, открыл наугад — и обнаружил послание сильфа Оромасиса, весьма философское. Читать это, да еще на французском, не было ни малейшей охоты. Санька закрыл книжку и взял с подоконника другую — сочинения Мармонтеля. Она была заложена посередке бумажкой. Санька открыл — и увидел начало сказки «Мужсильф». Он стал искать хоть что-то на русском и открыл толстую тетрадь, в которой оказалась переписанная пьеса «Сильф, или Мечта молодой женщины».

— Куда ж я попал? — сам себя спросил Румянцев. Он знал, что сильфы — неземные создания, вроде ангелов, но не ангелы. Так мало ли всяких созданий, которых никто не видел? Вон истопники в театре говорили, что там домовой поселился и шкодит, поленницу развалил, заслонку у печи самовольно закрыл, от чего музыканты чуть не угорели. Но про домовых в книжках не пишут, а про сильфов, выходит, пишут, и кому-то эти сведения необходимы…

— Сейчас поспеет угощение, — сказал вернувшийся Жан. — Так нет охоты поиграть на скрипке? А то тут имеется хорошая, да ноты есть, да другую я бы у соседей попросил… — Он уже просто умолял, и Санька не выдержал.

— Какая там скрипка, не до нее…

— Простите, бога ради! Вы садитесь, вот кресла… говорите, что вам угодно, вам ни в чем не будет отказа!..

— Мне угодно… — Санька хотел было попросить, чтобы его оставили в покое, хотя бы на два-три часа, — и не смог. С одиночеством у него были сложные отношения. Он и хотел иногда остаться один хоть в каком закоулке, но не получалось: дома спал с братом, в театре тоже вокруг постоянно люди. Так что он даже не знал, каково это — сидеть наедине с собой, не беспокоясь, кто и что сию секунду сказал или подумал.