Генри Вуд - Присяга леди Аделаиды
Лидни!
Его сиятельство протер глаза, думая, не во сне ли он видит это. Ему не пришло в голову, чтобы это свидание могло иметь отношение к чему-нибудь другому, а не браконьерству. Он был чрезвычайно удивлен и заключил, что Уильям Лидни был еще хуже и ниже, чем он считал его.
«Я побьюсь об заклад, что он украл эту шкатулку и убежал вместе с нею из Америки», — думал он.
Лидни уже скрылся из вида, торопясь к «Отдыху Моряков». Он прошел прямо в гостиную Софи, как он делал это часто. Мадам Софи только что заканчивала ужин, состоявший из хлеба и салата с бордоским вином. На ней был кокетливый кружевной чепчик с пунцовыми лентами и черное платье с полотняными манжетками и воротничком.
Лидни села и начала разговаривать, или, лучше сказать, он только начал разговор, чтоб заставить ее разговориться. Когда речь зашла о Бичерах, особенно о младшем, Бене, мистрисс Рэвенсберд покачала головой.
— Хороши эти Бичеры! Старик контрабандист, а сын браконьер. Хороши, хороши!
— Сын очень молод, кажется?
— Ему за двадцать. Старик Бичер женился уже пожилой.
— Этот молодой Бичер, кажется, выше своего звания.
— Мог бы быть, — возразила Софи презрительно, — его мать была очень почтенная женщина, сэр, и имела пожизненный доход; старик Бичер женился на ней не здесь и обманул ее насчет своего положения и средств. Пока она жила, о мальчике заботились, он ходил в школу и все такое, но после ее смерти он сделался дурным человеком и постыдно проводит время.
Услышанное разъяснило то, что удивило Уильяма Лидни — несоответствие разговора и обращения Бена Бичера в сравнении с его званием.
Глава XXIV
ОТКРЫТИЕ ДЛЯ УИЛЬФРЕДА ЛЕСТЕРА
Усевшись на ручке дивана в своей маленькой гостиной, Уильфред Лестер делал искусственных мух для рыбной ловли; солнце ярко светило на него и его занятие. Это было утром после той ночи, о которой мы упоминали в последней главе, и Уильфред более думал о разнообразных событиях этой ночи, чем о своих мухах.
Если бы он был наблюдательнее, то мог бы приметить, что жена его взволнована до необыкновенной степени. Они сидела на диване, положив голову на ручку, противоположную той, где сидел Уильфред. Она казалась прекрасной слабой женщиной; черты ее были болезненно-нежны, голубые глаза неестественно блестящи, светлые волосы принимали оттенок золотистый на солнечном свете. На ней была белая блуза, которая придавала ей еще более болезненный вид. Взглянув на мужа раза два, как будто она желала сказать что-то и не могла, она, наконец, собралась с мужеством отчаяния и голосом робким, так что слова дрожали на ее языке, спросила:
— Куда ты ходил в эту ночь, Уилли?
Уильфред Лестер быстро взглянул на говорившую. Что-то в тоне ее вопроса испугало его совесть.
— Куда я ходил ночью? Никуда особенно, сколько я понимаю. Я был и там, и сям, разговаривал то с одним, то с другим.
— Ты это говоришь всегда, Уильфред, — голос его жены выражал страх, и она, по-видимому, дрожала, когда говорила, — ты брал с собою ружье.
— Да. Замок испортился, и я хотел показать его кузнецу, но лавка была заперта, — отвечал Уильфред, начиная насвистывать веселую народную песню.
Может быть, величайшим несчастьем, которое случилось до сих пор в жизни Эдифи Лестер, было то, что она невольно слышала один разговор несколько дней тому назад. Сэлли гладила у открытого окна в кухне и разговаривала с каким-то прохожим, а Эдифь слышала слова, или, лучше сказать, вопросы о ее муже, от которых ей сделалось дурно.
— Правда ли, что он присоединился к браконьерам? Правда ли, что он участвовал в нападении, в котором чуть было не был убит Кэтли? Правда ли, что он уходил из дома каждую ночь? Если так, его схватят и сошлют.
Эти слова были неприятны сами по себе для бедной молодой женщины, но они сделались еще ужаснее от горячих опровержений служанки. Чрезмерное усердие всегда вредит самому себе, а Сэлли, защищая своего господина, говорила неправду. Она уверяла самым бесстыдным образом, что ее барин никогда не уходил из дома после солнечного заката, и как же мог он уходить, когда он читал бедной больной барыне до тех пор, пока пора было ложиться спать, и ложился в одно время с нею? Грэнни Бин не могла лгать смелее.
Несправедливое уверение, довольно подозрительное само по себе — потому что Уильфред обыкновенно уходил после солнечного заката и иногда не возвращался несколько часов — сделалось еще зловещее от скрытного опасения в голосе Сэлли, которое было очень заметно для Эдифи Лестер. Страшное опасение овладело ею, и хотя, когда она осмелилась задать робкий вопрос Сэлли, эта достойная служанка открестилась от разговора и объявила, что, верно, барыне привиделось это во сне, вред был уже нанесен.
— Зачем ты выходишь всегда по ночам, Уилли?
— О, только для моциона! — отвечал он, опять начиная напевать песню.
Может быть, было бы лучше, если б он иначе ей отвечал: эта притворная беззаботность не достигла своей цели. Эдифь Лестер обладала как здравым смыслом, так и живым воображением, на которое особенно действует страх. Она с криком откинула назад свои волосы, вскочила с дивана в паническом страхе, овладевшем ею, и схватила за руку своего мужа. Уильфред бросил и свое пение, и своих мух.
— Ну, Эдифь, что стало с тобою?
— О, Уилли! скажи мне правду! Был ты с браконьерами, когда они напали на Кэтли?
— Конечно, нет, — Уильфред, по-видимому, говорил теперь серьезно. — Какая же ты глупенькая! Теперь, что ты еще вообразишь? Я столько же способен напасть на лесничего, как и напасть на тебя.
— Не стреляешь ли ты дичь вместе с ними? — спросила она, едва выговаривая слова от волнения и слабости.
Он захохотал.
— Поделом бы лорду Дэну, если бы я это делал. Он не хотел меня знать с самого своего приезда. Поделом бы моему отцу, если бы я стрелял его дичь и не оставил ни одной птицы для стола его и леди Аделаиды. Душа моя, успокой свое бедненькое сердечко. Я берегу и тебя, и себя.
— Уилли, если что-нибудь случится со мною, я умру. Правда ли это?
— Нет, это неправда, — сказал он торопливо, как будто это отрицание жгло ему язык. — Ради Бога, брось эти фантазии, Эдифь, или тебе станет еще хуже. Если бы не ты, мне хотелось бы сделать какую-нибудь отчаянную шалость, это, может быть, образумило бы моего отца. Теперь же я буду остерегаться ради тебя.
Волнение истощило слабые силы Эдифь, и она легла на диван бледная и грустная и не совсем убежденная.
— То обстоятельство, что я не в состоянии предоставить тебе даже необходимое, Эдифь, может доказать, что я не сделаю себе состояния браконьерством.
— Я имею все, что мне нужно, — с жаром сказала Эдифь, с умоляющим видом поднимая к Уильфреду свое исхудалое личико. — О, Уилли, не думай обо мне! Я скоро поправлюсь. Теперь нам обоим трудно, но если только мы будем терпеливы, все пойдет лучше — я в этом уверена. Только будем терпеливы! Только будем уповать на Бога! Говорят, что мы не могли ожидать лучшего и страдаем за наше неповиновение. Может быть, но скоро наступит приятный конец, Уилли.
Что конец наступит и очень скоро, он знал; приятный ли он будет, в этом он не был уверен. Он продолжал делать мух с веселым видом; сердце его болело за жену, а душа страшно негодовала на отца и леди Аделаиду. Вдруг посреди веселой песни он отложил свою работу и пошел в кухню зачем-то. Служанка сидела у стола и чистила бобы.
— Где склянка с камедью, Сэлли?
— Вон там, — отвечала Сэлли, бесцеремонно указывая на полку в шкапу. — Но в ней камеди нет, сэр.
Он взял склянку, увидал с плачевным видом, что она была пуста, и опять поставил ее назад. Сэлли указала на бобы.
— Я не знаю, что приготовить сегодня для барыни, она не может этого есть.
— У нас есть куропатка, — отвечал Уильфред.
— Видите ли, барин, она больше не может есть куропаток. Она последнее время пробовала есть немножко, но есть такие люди, в том числе она и я, которым дичь скоро становится противна. У людей больных пристрастие и отвращение сильнее; а знаете ли, барин, что последние месяцы у нас ничего не было, кроме дичи, я приготовляла куропатки всячески, чтобы потрафить ее вкусу. Я их жарила, варила, рубила, делала из них фрикасе — нет! Это были куропатки, и все. Она делает вид при вас, будто ест немножко, но ее желудок теперь не выносит их, и она уже не может притворяться.
Уильфред Лестер стоял у стола мрачный и озабоченный. Он не знал, как достать что-нибудь другое для Эдифи: кредита уже не было. Если бы кусок баранины мог спасти ее жизнь, он должен был заплатить мяснику.
— Не можете ли вы сварить несколько яиц сегодня? — спросил он.
— Я бы могла, если б они были у меня. Ни яиц, ничего другого нельзя достать без денег. Еще одна беда грозит нам, барин, уголь скоро выйдет весь.
Можете вы вообразить, как горьки были его чувства, когда он стоял тут, зная, что не в состоянии оплатить эти издержки. Он воротился опять в гостиную и принялся за своих мух, смотря на Эдифь. Глаза ее были закрыты, как будто она спала, и ресницы лежали на исхудалых щеках.
