Фред Стюарт - Титан
Она поцеловала его.
— Будем заниматься любовью, — сказала она. — Но подумай над тем, что я говорила.
Буря начала утихать к пяти часам утра, а к половине восьмого, когда Ник спустился вниз, она утихла окончательно и сменилась тонкой дымкой тумана, который придал лесу, окружавшему замок Винтерфельдт, сказочный вид. Нику сразу припомнились древние тевтонские легенды о Зигфриде, драконах и троллях, скрывавшихся в герсинианских лесах задолго до того, как Германия стала сторожевой заставой Римской империи.
В холле Ник обратил внимание на забранный в золотую раму портрет кайзера Вильгельма Второго — в полный рост, в белом военном кителе и шлеме с плюмажем. С минуту Ник изучал портрет бывшего правителя Германии, живущего ныне в голландской ссылке. Наличие этого портрета здесь весьма недвусмысленно указывало на политические симпатии графа фон Винтерфельдта. Как и большинство представителей немецкой знати, он был сторонником старой династии. Эта идеология пока что имела в Германии определенное влияние. Реставрация Гогенцоллернов была, в принципе, еще возможна. Германия, издревле привыкшая к самодержавной монархии, в рамках демократии чувствовала себя еще весьма неуверенно, и обширные слои немецкого общества тосковали по лидеру нации, по фюреру.
Ник пересек каменный пол холла и вошел в библиотеку, где был встречен графом фон Винтерфельдтом, одетым с утра в серый двубортный костюм. Граф был высоким подтянутым человеком с военной выправкой и безупречными манерами, что напомнило Нику великого князя Кирилла. У довоенного военного сословия, несмотря на все недостатки, все-таки были общие отличительные черты, которыми можно было только восхищаться. В сравнении с марширующими по улицам нацистскими головорезами, о которых Нику приходилось читать в газетах, граф очень много выигрывал.
— Герр Флеминг, — сказал он, направляясь к Нику, чтобы пожать его руку. — Доброе утро, как ваша голова?
— Саднит немного, но все оказалось не так серьезно, как я боялся.
— Вот и отлично. Прошу вас садиться. Я переговорил с герром Халбахом, начальником местной полиции. Он сообщил мне, что этого нашего официанта зовут Миша Бронский. К нашему удивлению, оказалось, что у него американский паспорт.
Ник присел на краешек кожаного дивана, на котором его вчера приводили в чувство.
— В самом деле? Я слышал о том, что у Коминтерна много своих агентов в Штатах.
— Может быть, но все равно кажется немного странным, что они подсылают сюда своего агента из Америки, в то время когда гораздо проще было бы прислать его из России. С другой стороны, разве можно понять большевиков, правда? Кстати, Халбах интересуется: не согласитесь ли вы дать свидетельские показания?
— Конечно.
— Отлично. — Граф сел рядом с Ником. За большим письменным столом из дуба было высокое окно, и сквозь него видно было, как туман окружает замок своими липкими объятиями. — Вы хотели меня видеть. Полагаю, у вас есть святое право просить меня об услугах. Поскольку я обязан вам жизнью, то помогу с радостью и всемерно.
«Это мне и было нужно», — подумал Ник.
— Я хотел бы продавать Германии оружие, — сказал он. — Не смогли бы вы помочь мне увидеться с нужными людьми?
«Смотри, как вспыхнули его глаза. Он сам идет к тебе в ловушку. Великолепно!»
— Почту за честь помочь вам в этом, герр Флеминг, — негромко сказал граф. — Но уверен, вы согласитесь со мной: в таком деле необходима осторожность. Большая осторожность.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЕРВАЯ
Если верить утверждению о том, что природа определяет характер человека, то у Руди фон Винтерфельдта должна была быть просто ангельская душа, ибо вырос он в одном из самых живописных уголков Европы. В тот день он выехал на своем спортивном автомобиле «бугатти» из замка Винтерфельдт в направлении Мюнхена. Миновав баварские Альпы, откуда открываются великолепные, захватывающие дух виды на Оберзальцбург, он ехал мимо милых и обширных зеленых полей с разбросанными тут и там деревеньками и церквами в стиле барокко, мимо спокойного озера, посреди которого на острове безумный король Баварии Людвиг воздвиг последний и незаконченный памятник своей экстравагантности: копию версальского дворца XIX века, стоимость которой оказалась так велика, что Людвигу пришлось из-за этого даже распрощаться с троном. На поросшей елью и пихтой горе, будто в сказке, возвышались башни и стены замка Нойшванштайн. И везде, где ни проезжал Руди, на холмистых полях щипали сочную зеленую траву коровы и козы.
Утренний туман рассеялся, и над головой было совершенно ясное небо. Было не по сезону тепло, поздненоябрьская золотая осень после грозы. Когда Руди приходилось ехать в своем открытом автомобиле под уклон, живой ветерок трепал его белокурые волосы, и душа юноши восторженно отзывалась на красоту природы, хотя все это были привычные ему ландшафты. Это была его природа, и ее пышность и цветение никогда не уставали восхищать его. При виде этой красы в Руди просыпался, с одной стороны, художник, с другой — мечтатель. Он умел любить красоту и ненавидеть уродство.
Поэтому ему не нравился Мюнхен. Нет, конечно, в баварской столице были свои красивые дворцы и музеи. Почти целое столетие назад король Людвиг Первый истратил целое состояние на украшение города, правда, завершить начатое не успел: сначала отдал сердце Лоле Монтез, а затем трон — революции 1848 года. А Мюнхен остался, и в нем, как во всяком другом городе, были и трущобы, и заводы. У Руди всегда несколько портилось настроение, когда восхитительная сельская местность по сторонам от дороги сменялась мрачными мюнхенскими задворками.
Теперь он повернул на Тьерштрассе — темноватую и ничем не примечательную улочку в квартале бедной части среднего класса — и остановился перед серым обшарпанным домом. Роскошный спортивный автомобиль был вызывающе неуместен в этом бедном квартале. Руди благоразумно поднял верх, чтобы запереть машину: он перехватил завистливые взгляды грязных мальчишек, игравших на тротуаре. Но Руди знал, что тот человек, к которому он сейчас шел, всегда испытывал почти извращенное удовольствие при виде роскошной машины, припаркованной у его жалкой квартирки.
Руди вошел в подъезд и позвонил. Через несколько секунд из-за занавески выглянула толстая седовласая экономка в черном старомодном платье из тафты с длинной юбкой. Потом она отперла дверь и заулыбалась.
— Добрый день, мой господин, — сказала она по-немецки, впуская его в узкую прихожую, оклеенную грязнорозовыми обоями. В доме пахло жареной капустой. — Его сейчас нет, но скоро должен вернуться. Если хотите, подождите в его комнате.
— Благодарю, фрау Райхерт, — с оттенком снисходительности ответил Руди.
Фрау Райхерт, как и большинство пожилых немцев, все еще крепко держалась за свои предвоенные представления о сословной субординации: она воспринимала молодого графа именно как графа.
Руди стал подниматься по прогнутой деревянной лестнице мимо закопченных стеклянных газовых ламп на второй этаж. Вошел в коридор, стены которого были увешаны дешевыми репродукциями в темных деревянных рамках. Прошел мимо видавшего виды пианино и уродливой витрины, заставленной вышедшими из моды сентиментальными романами. В конце коридора Руди открыл деревянную дверь, сильно нуждавшуюся в полировке, и вошел в узенькую комнату не более десяти футов в ширину. Единственное в комнате окно выходило на задний двор. У окна стояла медная кровать. Она была заправлена, но смята: кто-то сидел или лежал на ней. Напротив кровати к стене были привинчены книжные полки.
От нечего делать Руди стал всматриваться в корешки книг. На верхних полках стояли толстые тома по германской истории, мировой войне, «О войне» Клаузевица, история Фридриха Великого, биография Вагнера, написанная Хью Стюартом Чемберленом, собрание героических мифов и мемуары Свена Гедина. На нижних полках теснились старомодные романы и «История эротического искусства». Пол был покрыт дешевым желтым линолеумом, которому было, по меньшей мере, лет двадцать. Во многих местах линолеум потрескался и горбился.
— Руди, — раздался негромкий голос, — я так рад тебя видеть!
Руди обернулся. В дверях стоял стройный молодой человек в плаще. Он говорил с легким австрийским акцентом, весьма близким к баварскому немецкому и все же заметным для Руди. Он вошел в комнату и закрыл за собой дверь. Глаза его горели возбуждением, когда он подошел к Руди и взял обе его руки в свои. Его усики а-ля Чарли Чаплин, равно как и бедная одежда, придавали ему несколько комичный вид, и все же в нем ощущалась какая-то внушительность.
— Рудерль, мой любимый, — прошептал он. — Я так по тебе соскучился!
С этими словами Адольф Гитлер поцеловал графа фон Вингерфельдта в губы.
