Уильям Локк - Счастливец
— Видите ли, Савелли, я заглянул в вашу Лигу. Чертовски хорошее дело! Быть может, единственная настоящая мера против надвигающегося потока социализма. Уловляйте их молодыми. Это верный путь. Однако для войны необходимы средства. Вы получаете пожертвования, но в недостаточном количестве; я видел ваш последний баланс. Вам нужна небольшая армия — как бы это назвать?…
— Больших англичан, — подсказал Поль.
— Вот именно. Нужна такая армия, которая могла бы отдавать все свое время вашему делу. Надо создать специальный фонд. Вы и Урсула Уинвуд уж сумеете справиться с этим. То, чего Урсула Уинвуд не знает в таких делах, того вообще знать не надо, и вот кое-что, с чего начать подписной лист.
И он вручил Полю чек, который, к немалому его удивлению, оказался на сумму в пять тысяч фунтов.
Этим было положено начало материального благополучия и настоящего политического значения Лиги молодой Англии. Поль устроил большой публичный банкет под председательством лидера оппозиции и с удивительным букетом всяких знаменитостей. Произносились речи, восхвалялся патриотизм маркиза Чедлея, заполнялись и вручались торжествующему секретарю организации подписные листы.
Могущественная газета приняла это начинание под свою защиту и обратилась к населению с громким призывом. Отделы тоже напрягли усилия. И деньги рекой потекли в кассу Лиги.
Когда парламент прервал заседания на пасхальные каникулы, Поль, самый усталый, но вместе с тем и самый блаженный юноша, помчался в Венецию, где Зобраска с нескрываемой радостью встретила его. Она жила в палаццо на Канале-Гранде, уступленном ей — такова любезная манера итальянцев сдавать внаем — ее венецианскими друзьями; и там с мадемуазель де Кресси она принимала знакомых, стекавшихся со всех концов земли в волшебный город.
— Я постараюсь видеть как можно меньше народа, — сказала она. — В расчете на вас, месье.
Поль пожал ей руку.
— Я очень надеюсь, что мы не встретим ни одной знакомой души, пока я здесь, — объявил он.
Его надежда исполнилась не вполне, но в достаточной мере для того, чтобы устранить поводы для раздражительности. Они проводили идиллические дни. Часто принцесса посылала за ним гондолу в Гранд-отель, где он остановился. Иногда она, самая смелая из принцесс, заезжала и сама. В таких случаях он, дожидаясь ее, сидел с бьющимся сердцем, на узкой веранде своей гостиницы, не видя ни белой громады Санта Мариа делла Салуте, ни неугомонной жизни на воде, ни солнечного света, словом, ничего во всей Венеции, кроме канала.
Наконец, появлялся высокий изогнутый нос гондолы, потом одетый в белое и подпоясанный красным поясом Джакомо, склоняющийся к веслу, потом белый тент и под ним смутно виднеющаяся дорогая фигурка, затем Фелипе, одетый как Джакомо и, как и он, ритмически склоняющийся в такт движению. Медленно, слишком медленно, подплывала гондола к ступеням, из-под тента улыбалось самое милое лицо в мире, щеки принцессы розовели, а глаза были нежны и чуть-чуть робки. И Поль стоял, улыбаясь, объект явно восторженных и любопытных взглядов нескольких одиноких дам на веранде, пока гондола причаливала к омываемым волнами ступеням, и портье гостиницы перебрасывал мостик. Тогда он перепрыгивал в черную ладью, нырял под тент и опускался на мягкое сиденье с чувством восхитительной близости к своей волшебнице, и гондола скользила дальше по зачарованному царству.
— Давайте будем настоящими туристами и основательно осмотрим Венецию, — сказала как-то София. — Я никогда не видела ее по-настоящему.
— Но ведь вы бывали здесь неоднократно.
— Да. Но…
Она смутилась.
— Так что же?
— Я не могу этого сказать. Догадайтесь.
— Простите вы меня, если я угадаю верно? Наш великий Шекспир сказал: «Любовь обостряет зрение глаз».
— Это, это — очень мило, — отвечала принцесса по-французски, — я очень люблю вашего Шекспира.
Из чего Поль заключил, что она допускает правильность его предположения. Итак, обладая полученным ими обостренным зрением, они по обычаю туристов посетили известные церкви и дворцы и все, что они видели, было овеяно невыразимой прелестью. Они смотрели на знаменитые картины, и Поль с проницательностью и уверенностью знатока, открывал ей их красоты, о которых она до сих пор и не подозревала, рассказывал биографии художников и историю Венеции, а София поражалась широте его знаний, приходя к убеждению, что это самый удивительный человек, какого посылало когда-либо небо. А он, в пламени своей любви, трепетал от ее прикосновения и нежных звуков ее голоса, когда она трогала его за рукав и восклицала: «О Поль, посмотрите! Это так прекрасно, что хочется платать от радости».
Они говорили теперь наполовину по-французски, наполовину по-английски, и принцесса больше не протестовала против убийственного акцента Поля, от которого он, правда, стремился избавиться. Любовь, должно быть, обострила и ее слух, потому что она уверяла, что ей нравится слушать, так он говорит на ее языке.
В большом зале совета, во Дворце дожей, они рассматривали семьдесят шесть портретов славной череды дожей — с одним трагически пустующим местом — недостающим портретом Марино Фальеро, венецианского Кола ди Риенци[46], человека, опередившего свое время.
— Неправда ли, это захватывает? — говорила София, взволнованно касаясь его рукава. — Все эти люди были когда-то властителями могущественной нации. И как они похожи друг на друга — можно подумать, что они братья из одной большой семьи.
— О, да! — соглашался Поль, всматриваясь в ряды суровых и умных лиц. — Это правда. Это действительно так. — Его рута встретила ее руку, он задержал ее. — Как метко ваше замечание! И в чем же выражается общее для них всех качество — качество вождей? Попробуем найти его.
Бессознательно он сжал ее руку, и она ответила на его пожатие. Они стояли одни — так было угодно случаю, — свободные от вездесущих туристов, в обширном зале, оживленном красками Веронезе на стенах и потолке, украшенном Тинторетто и Бассано, и глаза их были устремлены на длинный ряд портретов, на спокойные, властные, одухотворенные лица.
И когда они стояли там, держась за руки, соединенные общей волной мысли, Поль вспомнил один давнишний день, когда он стоял с девочкой перед фотографиями в окне Лондонской стереоскопической компании на Риджент-стрит, и изучал лица людей, достигших известности. Он рассмеялся — не мог удержаться — и притянул принцессу ближе к себе. Какая разница между этими двумя похожими моментами! Когда Поль рассмеялся, София быстро взглянула в его лицо.
— Я знаю, чему вы смеетесь.
— Нет, моя принцесса. Это невозможно.
— Нет, возможно. Скажите мне: все эти бывшие властители… — она указала своей маленькой, затянутой в перчатку рукой на фриз. — Какой у них общий фактор?
Поль, позабыв о своих смешных мыслях, снова окинул взглядом портреты.
— Неукротимая воля, — сказал он серьезно. — Необходимое честолюбие, безграничная вера. Кажется, что все они высказывают свое жизненное кредо: «Я верю в себя самого, всемогущего, и в подвластную мне Венецию, и в Бога, создавшего меня и ее, и в то, что весь остальной обитаемый мир — ниже Венеции».
Или: «Вначале Бог создал Венецию. Потом остальной мир. Потом он создал меня. Потом удалился и оставил меня управлять».
Или: «Я — земная троица. Я — я сам. Я — Венеция. Я — Бог».
— Это удивительно! — воскликнула София. — Как вы поняли их! Как вы поняли их властные замыслы! Все они то, что вы называете — вожди людей. Я не ждала такого меткого и быстрого анализа. Но, Поль, — здесь ее голос восхитительно понизился, — всем этим людям недостает чего-то, что есть у вас. И вот почему, думается мне, вы смеялись.
Он улыбнулся ей.
— Вы полагаете, я сравнивал себя с этими людьми?
— Конечно. Почему бы нет? — вопрос прозвучал гордо.
— И что же у меня есть, чего нет у них?
— Счастье! — ответила принцесса.
Поль молчал некоторое время. Когда они вышла на балкон, откуда открывается вид на лагуну и церковь Сан-Джорджио Мажоре, сверкающую в солнечном свете, он сказал:
— Но многие из этих людей любили страстно и были любимы прекрасными женщинами.
— Их любовь была только страстью, а не любовью духа. В их лицах вы не можете прочесть ничего о женщине, а значит — о счастье.
Он прошептал:
— А на моем лице вы можете прочесть что-либо о женщине?
— Если вы будете так смотреть, — ответила она, смеясь не без удовольствия, — то весь свет прочтет.
И их беседа ушла далеко от дожей, точно так же, как души их отдалились от золотого тельца прямой и честной дружбы, воздвигнутого Софией.
Да и как могли они избежать этого, в особенности в Венеции? Если она решила сохранить спокойную и целомудренную дружбу, зачем она позвала его сюда? София Зобраска была умной женщиной. Никто лучше ее не знал опасности залитых лунным светом каналов и чувственного вздоха воды под гондолой, и мечтательной красоты, которая заставляет одинокое сердце жаждать любви. Почему она сделала это? Должно быть, такие вопросы задавала себе мадемуазель де Кресси: принцесса рассказывала Полю, что Стефания строго отчитала ее за то, что она так много показывается одна с этим красивым молодым человеком.
