Уильям Локк - Счастливец
— Ну, конечно, нет! Драгоценнейшая леди, что это вам пришло в голову?
Его возглас был так искренен, что она рассмеялась.
— Ничего!
— Но ведь вы что-то имели в виду!
— Заметили ли вы, что явно флиртовали с Лизи Дарнинг?
— Я?!
— Вы.
Он улыбнулся своей ясной улыбкой прямо в глаза своей драгоценнейшей леди, еще более дорогой ему благодаря ее преждевременным сединам.
— Сегодня я готов флиртовать с Ксантиппой[43], с самой королевой Викторией! — воскликнул он.
— Почему?
Он рассмеялся и, хотя никто из остального общества не подслушивал их, увел ее в амбразуру окна.
— Сегодня, быть может, величайший день моей жизни. Я не имел случая сказать вам. Сегодня утром Френк Айрес предложил мне кресло в парламенте.
— Я очень рада, — отозвалась Урсула Уинвуд, но глаза ее взглянули сурово. — Итак, Лизи Дарнинг…
Он взял ее за оба локтя — только Счастливый Отрок с его смеющимся очарованием мог осмелиться схватить Урсулу Уинвуд за локти и прервать ее.
— Драгоценнейшая леди, — сказал он, — сегодня для меня существуют только две женщины в мире. Одна из них — вы. Другая… словом, это не мисс Дарнинг.
Она пытливо взглянула на него:
— Сегодня?
— Да!
— Поль! — она вырвалась из его рук. В ее голосе звучал упрек.
— Драгоценнейшая леди, я скорее умру, чем женюсь на богатой женщине, уродливой или прекрасной, если не смогу дать ей что-нибудь большее взамен, — что-нибудь, из-за чего стоит жить.
— Вы сказали мне или слишком много, или слишком мало. Имею ли я право узнать, каково положение вещей?
— Вы имеете право знать сокровеннейшие секреты моего сердца! — И он рассказал ей все о своей любви к принцессе.
— Но, бедный мой мальчик, — сказала Урсула нежно, — чем все это кончится?
— Это никогда не кончится! — воскликнул Поль.
Урсула Уинвуд улыбнулась ему и тихо вздохнула; перед ее внутренним взором предстал храбрый юноша, убитый в Судане…
15
Это никогда не должно было кончиться. Разве могло великое чудо оказаться только мимолетным трепетом? Нелепо! Заря сменяла ночь, день шел за днем, но чудо не меркло. Оно никогда не должно было померкнуть. Письмо следовало за письмом, и каждое драгоценнее предыдущего.
Принцесса начала с «Мой дорогой Поль»; потом «Мой дорогой», иногда просто — «Поль». Она придала тону прямой и честной дружбы очень нежный стиль, очень растяжимый, в котором ласковые слова таяли в смехе; она взяла дружбу, разбила ее на кусочки и из них построила идеальное здание. Она сидела на веранде своей виллы, смотрела на залитое лунным светом Средиземное море, и ей хотелось крикнуть: «Мне хочется плакать», потому что она была одна, после обеда с кучкой глупых и уродливых людей. Она провела день на яхте высокой русской особы: «Il m’a fait une cour effrènnèe»[44].
Поль тотчас же начал жаждать крови этой особы, которая осмелилась дерзко ухаживать за ней. Но когда через несколько строк он прочел, что она угадывает его ревность и смеется над ней, он тоже рассмеялся.
«Не бойтесь. С меня довольно этих людей». Ей нужна была «душа искренняя и чистая», и Поль считал это лестное определение относящимся к его собственной «искренней и чистой душе». Потом она так мило говорила о его карьере. Он должен быть — факелом, вспыхнувшим в темноте перед рассветом. Но он не должен переутомляться. Его здоровье драгоценно. В этой фразе была клякса и подчистка. Поль поднес письмо к свету, рассмотрел листок в лупу — и затрепетал, когда открыл, что было написано первоначально: «Ваше здоровье для меня драгоценно», а потом уже зачеркнуто «для меня». Вот что сказало ее сердце. Он поцеловал эту кляксу, и густые французские чернила, запачкавшие его губы, были для него нектаром.
Поль начинал свои письма с обращения «Моя дорогая принцесса!». Потом — «Драгоценнейшая принцесса!». Потом: «Моя принцесса!». Затем София сделала указание по этому поводу: «Mais enfin j’ai un petit nom, comme tout le monde»[45] — писала она.
Как и остальное человечество, она имела собственное имя, и привыкла, чтобы прямые и честные друзья звали ее эти именем. «А друзей так мало!». Поль слышал этот нежный вздох и видел, как подымалась и опускалась белая грудь. Итак, следующее письмо он начал: «Дорогая Софи!». Но он не мог вложить столько же чувства в эти слова, как в «Моя принцесса!», и следующей ступенью уже было: «Моя Софи». Таким образом дошло до обращения «Дорогая» и в тексте замелькало просто «Софи». И так прямая и честная дружба пришла к предназначенным ей пределам, как всякая прямая и честная дружба между двумя молодыми и пылкими сердцами.
Первые три месяца этого года были волшебным временем. Поль жил каждой клеточкой своего тела. Дневной круг проходил незаметно. Он вставал в семь, ложился спать в два, и с блестящей выносливостью проводил эти девятнадцать часов бодрствования. Он объехал всю страну, пробуждая юношество Англии, найдя наконец тот великий художественный талант, который был дан ему судьбой, — талант оратора.
Как-то раз он напомнил Джен один разговор, происшедший много лет тому назад, когда он бежал из студий художников:
— Ты спросила меня, чем я буду зарабатывать себе на пропитание. И я ответил, что займусь каким-нибудь искусством.
— Да, я помню, — сказала Джен, внимательно глядя на него. Ты сказал, что считаешь себя поэтом, но что, может быть, будешь музыкантом или живописцем. Наконец ты решил, что ты актер.
Поль весело признался:
— Я был адски плохим актером!
Потом он объяснил, в чем была его ошибка на сцене. Он не любил чужого вымысла и желал играть не Гамлета, не Тома, не Дика, не Ромео или Гарри, а только себя самого. Теперь он мог играть себя самого. Это была своего рода игра. Это было и искусство. Таким образом, его детское пророчество некоторым образом исполнилось. С детства он боролся за самоопределение. Он испробовал все пути. И наконец нашел настоящий: он любил играть на чувствах толпы, как будто это были клавиши органа.
По этому поводу Джен сказала:
— А мой способ выражать себя — игра на клавишах пишущей машинки.
— Твое время еще не настало, — ответил он. — Но когда ты найдешь свой настоящий путь, то выскажешься тем яснее.
Замечание, может быть, и остроумное, звучало для Джен ироническим утешением…
Один из праздников во время сессии Поль затратил на посещение имения маркизы Чедлей в Ланкастере. Он мчался в шикарном автомобиле по величественному парку, по той дороге, где когда-то ехал в фургоне с ребятишками, из которых был самым оборванным, — и сердце его охватило вполне понятное волнение. Он проехал и через Блэдстон и увидел мельком то место, которое когда-то было его пустырем, — теперь там стоял ряд низеньких домиков; увидел трубы мрачной фабрики, которые все еще дымились, дымились… Маленькие Бэтоны, ставшие большими Бэтонами, влачили здесь свое существование. А сам Бэтон? Жив ли он? А мистрисс Бэтон, бывшая Полли Кегуорти, называвшая себя его матерью? Удивительно, как редко он вспоминал о ней… Он убежал отсюда оборвышем в цыганском фургоне. Он возвратился созидательной силой страны, возлюбленным принцессы, почетным гостем пышного дворца. Он опустил руку в жилетный карман и нащупал агатовое сердечко.
Да, в большом дворце Поля приняли как почетного гостя. Его имя было известно само по себе, не только в связи с Уинвудами. Он оказывал большие услуги своей партии. Уже переходило из уст в уста слово — должно быть, сказанное Френсисом Айресом — что он «грядущий человек». Леди Чедлей сказала:
— Меня удивляет, что вы помните, о чем мы говорили, когда я впервые встретилась с вами.
Поль смеялся, потому что она вовсе не помнила самой первой их встречи.
— Боюсь, что тогда я был слишком молод и легкомыслен, — сказал он. — Это было много лет тому назад. Я не был еще взрослым.
— О, нет! Мы говорили о пробуждении страны от сна.
— И вы дали мне прозвище, леди Чедлей: «Человек, который пробудит Англию». Оно в точности формулировало неясные еще стремления. С тех пор я никогда не забывал его пять минут кряду. Но как можете вы помнить случайное милостивое внимание, оказанное незначительному мальчику?
— Мальчик, мечтающий о величии родины, не может быть незначительным, — возразила она. — Вы доказали мне, что я была права. Ваши мечты сбываются — вы видите, я не забываю!
— Я обязан вам значительно больше, чем вы можете себе представить, — сказал Поль.
— Нет, нет! Не преувеличивайте. Это была шутливая фраза, не больше!
— О, это много. И это еще не все.
— Что же еще?
— Вы одна из двух или трех человек (он вспомнил фабрику в Блэдстоне), открывших мне новые горизонты.
— Я очень горжусь, если это так, — ответила леди Чедлей.
На следующий день, в воскресенье, старый лорд Чедлей увлек Поля в свои апартаменты. У него было очень красное, обветренное, чисто выбритое лицо, очень рыжие волосы и бакенбарды; это был абсолютно порядочный джентльмен, безусловно верный Господу Богу, королю и палате лордов, охоте на лисиц и голландской школе живописи и сознающий свои обязанности лендлорда по отношению к тем двум или трем тысячам человеческих существ, с которыми он имел деловые отношения.
