Наталья Калинина - Театр любви
Я разрыдалась.
— Спокойно. Вижу, ты не теряла времени зря в мое отсутствие. Да, женщинам при любом раскладе доверять нельзя. Я же просил тебя…
— С какой стати я должна во всем слушать тебя? Из-за тебя и твоих ментов погибла Уланская, ни в чем не виноватые двойники… А теперь мой единственный брат. Если бы вы не начали свою слежку, они все были бы живы.
— Та-ак. Мы перешли на «вы». Что ж, дельное предложение. Всем нам пора спуститься на землю.
— Он умрет! Сделай что-нибудь!
— Сейчас приедут медики. Честно говоря, я не знаю, какая судьба уготована этому человеку по сценарию. Возможно — выжить.
— Как ты можешь так спокойно говорить? Даже цинично!
— От меня в данный момент мало что зависит. — Апухтин сурово посмотрел на меня. — Увы, но это так.
Пока медики возились с Путятиным, я вкратце пересказала Апухтину наш с ним разговор. Скрывать что-либо теперь не было никакого смысла.
— Угу, — изрек Апухтин, когда я худо-бедно справилась со своим рассказом. — Если Путятин умрет, вместе с ним умрет и истина. А ты, вероятно, будешь оплакивать смерть брата.
— Но он на самом деле мой брат. Ощущаю это каким-то десятым чувством. Иначе зачем ему было просить меня о встрече?
Апухтин ничего не ответил. Когда из номера вынесли носилки с Путятиным, он закрыл дверь и сказал:
— Сеулицкий сознался в убийстве. Похоже, он в невменяемом состоянии. Таня, ты не знаешь, твой бывший муж не страдал психическими расстройствами?
— Понятия не имею.
— Он сам пришел к нам с повинной. Утверждает, что сделал это по твоей настоятельной просьбе. Говорит, ты сказала, что вернешься к нему, если он убьет Завидова.
Я лишь горько усмехнулась в ответ.
— А как же быть с моими отпечатками на орудии убийства и осколках стакана? Что он говорит по этому поводу?
— Говорит, поначалу он решил подставить тебя — уж больно ты ему насолила своим несгибаемым максимализмом. Цитирую протокол. Потом им вдруг овладело раскаяние. В данный момент Сеулицкий горит желанием исповедаться перед тобой во всех грехах. Короче, сидит в комнате моего зама и пишет имена всех своих любовниц, сопровождая признание подробным описанием своих интимных отношений с ними.
— Какая мерзость! — вырвалось у меня. — Зачем только люди женятся и выходят замуж?
— Думаю, не только для того, чтоб обманывать друг друга. Скажи, пожалуйста, твоя мать не поддерживает отношений с твоим отцом?
— Думаю, что нет. Правда, лет десять назад она получила от него письмо с просьбой выслать деньги. Она их послала. Разумеется, тайком от нынешнего мужа. Больше я ничего не знаю. Между прочим, Саша Кириллин в пору нашей с ним юности уговаривал меня разыскать отца, — неожиданно вспомнила я.
— В ту пору, когда еще не знал, что его воспитали приемные родители. Как ты думаешь, если бы Кириллин узнал об этом, скажем, лет на десять раньше, это бы повлияло на его дальнейшую судьбу?
— Думаю, да. Если бы не Варвара Аркадьевна, мы с Сашей поженились бы еще в ранней юности.
— Понятно.
— И если бы все случилось именно так, вполне вероятно, что в настоящий момент не Борис, а Саша писал бы в милиции список своих любовниц и подробности того, как он их трахал, прости за грубое выражение.
— Никита Семенович считает, ты должна какое-то время пожить у нас.
Руки мамы ни на секунду не прекращали своего движения. Последнее время мама плохо видела и даже телевизор смотрела крайне редко. Зато вязала целыми днями. Подозреваю, ночами тоже. Она говорила, вязание ее успокаивает.
— Мне могут в любую минуту позвонить.
— Но ведь ты сама сказала, что телефон на даче не работает. Не волнуйся — этот Апухтин найдет тебя где угодно. Симпатичный молодой человек, правда? Наверное, он в тебя по уши влюблен. — Мама вздохнула и посмотрела на меня поверх очков с толстыми линзами. — Хотя в наше время никому доверять нельзя. Или почти никому. Кстати, твой Борис не понравился нам с Никитой Семеновичем с самого первого взгляда.
— Ты так долго молчала об этом.
— А что я могла поделать? Я боялась, что ты отдалишься от меня. Ну, а Никита Семенович — что останешься старой девой.
— Ну и зря. Одной во сто раз спокойней жить.
— Нет, доченька. Это пока молодая так кажется. Наступает момент, и ты вдруг чувствуешь себя беспомощной и никому не нужной. Никита Семенович, как ты знаешь, заботится обо мне. Привозит продукты, убирает квартиру и даже иной раз посуду моет. Правда, после него приходится перемывать — сама понимаешь: мужчина есть мужчина.
— Да, мама.
— Доченька, ты еще совсем молодая и очень красивая. У тебя все впереди. Помню, я к сорока годам только начала по-настоящему жить.
Она вздохнула, и спицы на какое-то мгновение остановились, чтобы потом заработать еще быстрей.
— Мамочка, после того письма с просьбой о деньгах ты не получала от отца вестей?
Она замерла на мгновение.
— Доченька, это очень грустная тема и абсолютно бесполезная.
— Все-таки он мне не чужой.
— Я в этом сомневаюсь. Очень сомневаюсь. — Мама положила вязание на журнальный столик, сняла очки и зажмурила глаза: — Щиплет. Наверное, от этих финских витаминов, — тихо сказала она.
— Ты получила от него письмо, да? — спросила я, закуривая сигарету. — Когда?
Мама потянулась к пачке с «Салемом». Я и не подозревала, что она курит.
— Мы виделись три года тому назад. Он был проездом в Москве.
— И ты мне ничего не сказала! Почему ты пытаешься сделать так, чтоб я забыла отца окончательно?!
— Ты не права, доченька. Мы посоветовались с Никитой Семеновичем, и он сказал, что тебя лучше не тревожить. Тем более вы с Борисом как раз собирались во Францию.
— Тоже мне, нашла советчика!
— Никита Семенович любит тебя, как родную дочку.
— Старая песня, мама. Ладно, лучше расскажи о вашей встрече.
— Он ужасно выглядел, доченька. Думаю, здорово выпивает. Облысел. Одет, как последний бомж.
— И это все, что ты можешь сказать мне о моем родном отце? О чем вы с ним говорили?
— О тебе. Я рассказала, какая у тебя шикарная квартира и что вообще ты обеспечена материально. — Мать вздохнула: — Я ведь тогда еще не знала, каким мерзавцем окажется этот Борис.
— Ты что-то скрываешь от меня. Прошу, расскажи все, как было.
— Стасик… Спасибо Стасику. Он оказался таким отзывчивым и добрым.
— Стасик? Выходит, у вас с ним круговая порука. Он даже словом не обмолвился, что видел моего отца.
— Это я попросила его, доченька. Взяла с него слово. Стасик тут ни при чем.
— Ладно, сама с ним разберусь. Рассказывай же.
— Стасик встретил Андрея на вокзале и привез к себе в Голицыно. Он жил у него неделю или даже больше. Я сказала Никите Семеновичу, что поехала на кладбище к маме, а сама… Потом я во всем призналась ему и даже прощения попросила. Он такой хороший, доченька. Он все понял и простил.
— Ладно, мама, ближе к делу.
— Хорошо. Стасик как раз был на работе. Андрюша возился в огороде — пропалывал грядки. Ты ведь знаешь, он минуты сложа руки не может усидеть. Он меня сразу узнал, хоть мы не виделись восемь лет. Да, да, целых восемь лет.
— Ты и тогда мне ничего не сказала!
— Да, доченька. Прости меня, глупую. Боялась, ты осудишь меня — ведь ты всегда была максималисткой. Про ту встречу Никита Семенович ничего не знает. Думаю, он расстроился, если бы узнал.
— Зря ты считаешь, будто Кит святой, — вырвалось у меня.
— Я так не считаю, доченька. Мужчина — это другое дело. Мы не должны себя с ними равнять.
Я рассмеялась. Смех был злой и неискренний. Он не принес мне облегчения.
— Давай дальше, мама.
— Андрюша повел меня в дом, поставил чайник, накрыл на стол. Не знаю, кто из них все убрал — там везде был порядок. Хотя, как ты знаешь, обстановка у Стасика бедная. Да и с чего, спрашивается, ей быть богатой?
— Не отвлекайся, мама.
— Доченька, он такой… ласковый, такой доверчивый. Его люди всю жизнь обманывали, пользовались тем, что он бессребреник. Он себе ни копейки не нажил, квартиру оставил своей сожительнице, хотя даже не был с ней расписан. Кочует по всему свету, точно цыган. Был на Севере, потом подался в теплые края. Сказал, что нашел наконец хорошую работу. Где-то в Подмосковье или Калужской области, точно не помню. Собирался купить, как он выразился, хибару, огород развести. Я показала ему твою фотографию. Он ее долго рассматривал…
— Мамочка, ну почему ты не рассказала мне об этом тогда же? Я бы все на свете бросила и примчалась к нему.
— Именно этого я и боялась. Ты ведь и раньше не знала меры или, как говорили в наших краях, чуры. Уверена, ты бы в Париж не поехала.
— Думаю, что да.
— Вот-вот. Потом бы жалела.
— Больше всего я жалею о том, что выросла без отца. Ты даже представить себе не можешь, как я об этом жалею.
