Марк Криницкий - Три романа о любви
И снова блеск радушных ресторанных огней, унылое взморье и отражение темной зелени в холодной заснувшей воде. Минуты вытягивались в часы, и часы казались промелькнувшими минутами.
— Мне страшно, — говорила Раиса. — Я должна буду теперь часто приезжать в Москву. Только взглянуть.
И все, что она говорила и делала, было неожиданно и чудесно.
— Чутье подсказывало мне, что я не ошибаюсь в тебе, — говорил он. — У тебя элегантная, культурная душа. Ты делаешь любовь к тебе похожею на музыку. Я так боялся, что ты не выдержишь этого… испытания.
Он улыбался, извиняясь.
— Милый, это только потому, что я поверила в тебя… Потому, что я знаю, что ты чистый… Для женщины самое трудное — поверить. Для этого необходимо, чтобы что-то перевернулось в душе. Мы этого так боимся. Мы, женщины, слишком трезвы. Мы всегда пытаемся оставить за собою точку опоры. Обнимая, мы уже заранее обеспечиваем себе опорный пункт для будущего нападения; мы говорим: «Ты ведь знаешь, я злая». Мы любим и торгуемся. Ведь и я говорила с тобою таким образом сегодня, утром… Мне стыдно… В складках платья мы всегда прячем кинжал. Обнимая, мы не верим никогда. Но когда падаешь в Мальстрем, уже не думаешь ни о чем подобном. Я хочу, чтобы наша любовь была Мальстрем.
— Я не скрываю от себя трудностей, — говорил он. — Я схвачен тысячью обстоятельств. Как тяжелый груз, на моей совести лежит Варюша Я еще должен пережить встречу с нею, определить наши отношения. Я не знаю, буду ли в состоянии все это пережить… Я не знаю…
Они расстались поздно ночью на углу улицы, где была квартира ее брата, с тем, чтобы завтра провести опять вместе весь день. Вечером он должен был уехать в Москву.
— Может быть, я тоже уеду с тобой, — сказала она. — Но, впрочем, я убеждена, что Вавочка будет мне сюда писать. Мне надо будет ей немедленно ответить. Она такая подозрительная. Я ждала от нее письма сегодня. Самое ужасное то, что приходится обманывать. Каждая женская фигура на Невском мне кажется Вавочкой.
Он кивнул глазами. Очевидно, и с ним было то же. Обоим стало смешно и неприятно.
— Ужасна ложь. Она оставляет в душе черную царапину. Правда?
Она спрашивала и печально заглядывала ему в лицо.
Не зная, что ей сказать, он жал и целовал ее пальцы.
Оставив на углу мотор, они шли в пустом молчании улицы, и оба знали, что это, быть может, лучшие мгновения в жизни, которые не повторятся никогда…
На другой день утром ему подали письмо Варюши.
«Милый! Единственная радость! Счастье и свет моей жизни! Ты уехал, и мне кажется, что жизнь остановилась и во мне, и вокруг меня. И какими мелкими кажутся мне теперь, из отдаления разлуки с тобою, все наши будничные недоразумения. Да, разлука необходима для души. Как ветхая кожура, с нее спадают упреки и все ненужные слова. Душа чувствует себя одетою точно в светлые ризы. Ты есть! О, что может сравниться со счастьем сознавать это? Ни сотни верст, ни тысячи людей не могут послужить преградою для любящего сердца, которое считает не только дни, но даже часы и минуты разлуки. Но это не значит, что я тороплю тебя. Заканчивай твои дела возможно основательнее. Тебе ведь трудно, а вернее — даже невозможно, как ты сам хорошо знаешь, часто ездить в Петроград Твоя верная, а теперь такая скучная и больная женка Варюша.
Р. S. Сегодня в первый раз выезжала на воздух. Доехала до Глазной больницы и повернула обратно. Мое болезненное состояние много легче. Сижу у окна и смотрю на то место площади, откуда обыкновенно показывается твой авто. Ну, целую и обнимаю крепко-крепко. В.».
VIII
Вечером, покончив все дела в Петрограде, Петровский выехал в Москву.
С Раисой они условились встретиться на вокзале. Она сильно запоздала.
Носильщик нес за нею чемодан.
Она подошла виноватая, тихая.
— Ты не рассердишься, если я провожу тебя до Москвы?
Он испугался.
— Нет, нет, милый, я сделаю так, что о моей поездке никто не узнает. Я хочу завтра услышать еще раз твой голос, хотя бы по телефону. Ведь ты будешь в плену и не сможешь заглянуть ко мне. Я знаю.
Она смеялась и весело пожимала ему руки.
— Зато весь вечер и всю ночь ты будешь сегодня принадлежать еще мне. Ты подумай!
К счастью, и на этот раз удалось устроиться вместе в отдельном купе. Это напоминало свадебную поездку. Раиса была возбуждена. Она мучилась, временами иронизировала над собою.
— У меня такое чувство, — говорила она, — как будто за мною гонятся тысячи гарпий и эвменид. Я не спокойна ни на мгновение. Мне все кажется, что меня подстерегает кто-то на каждом шагу. Я сделала своим оружием ложь и обман. Отчего случилось так, что я, с первого же дня моего увлечения, должна была вступить на этот путь? Именно почему-то я? Раньше я должна была обманывать жену и семью Александра, теперь я делаю то же по отношению к Вавочке. Ужасно то, что это постепенно делается моим вторым душевным складом. Я начинаю считать это естественным. Жену Александра мне еще было обманывать трудно, тягостно. Вавочку я обманула уже легко. И еще ужаснее то, что я при этом сейчас не чувствую жалости. У меня к ним обеим только чувство вражды. У меня такое чувство, как будто они незаконно захватили что-то мое. Или даже нет, не так: такое чувство, как будто об этом даже не говорят, нельзя говорить. Точно все это так естественно, само собою подразумевается. Это даже не вражда, а что-то совсем другое. Ты знаешь, я написала ей из Петрограда письмо. Почему мы непременно должны ссориться? (В глазах у нее был неприятный, беспокойный блеск). О, Вавочка слишком умна! Она ведет не совсем, правда, красивую, расчетливую игру. Но тем хуже для нее. Приятно вдруг вплотную подойти к какой-то черте, около которой уже кончается ложь, и молча и с дрожью смотреть в глаза друг другу. И не сметь говорить друг с другом. Может быть, мне не следовало писать ей этого письма? О, ты не думай: я написала осторожное письмо. Мне это было необходимо… Я вижу, тебе это неприятно…
Но это было не совсем так. Петровский чувствовал только большую душевную усталость. Он не думал ни о чем, даже о предстоящей встрече с Варюшей. Установившиеся отношения его с Раисой и Раисы с Варюшей его неопределенно пугали. Трудно было что-нибудь сказать о будущем, но к Раисе он все же чувствовал благодарность. Даже ее прикосновения казались ему от этого сейчас особенно мягкими, и от всей ее фигуры распространялось ласкающее тепло.
— Я тебе благодарен за все, — сказал он.
— Да?
Она поправляла у окна волосы.
— Я тебе не в тягость? И, знаешь, Васик, я тебя не прошу ни о чем. Пусть у нас с тобою не будет никаких договоров.
Она подсела к нему близко и продолжала, глядя в глаза. Было похоже, точно ей хотелось проникнуть в его мысли.
— Если я тебе сейчас в тягость, то ты мне только скажи, и я сейчас же соберу мои вещи и выйду на следующей же станции. Я хочу быть в твоей жизни только легким сном, проснувшись от которого ты всегда будешь помнить только хорошее… И чем, — скажи мне, чем? от этого могут пострадать интересы Вавочки? Ведь, я не разрушила ни ее семьи и не отнимаю тебя. Ей нужно так немного. С тех пор, как я потеряла свой дом, но нашла твою любовь, мне первая потеря кажется такою маленькой, и Вавочка кажется такою бедной.
Долго спустя, уже среди глубокого молчания ночи, она говорила ему, и ее голос звучал в его полусонном сознании то явственно, то пропадая:
— По-моему, любовь это то же самое, что смерть. Как смерть не может кому-нибудь принадлежать, так и любовь…
Эти слова чем-то вдруг поразили его. Он хотел ей сказать, что согласен с этим, но сон опять окутал его желания. И он напрасно усиливался запомнить эти слова, постепенно теряя их смысл.
Несколько раз он слышал тревожные звонки на станциях; просыпаясь, чувствовал в полутьме вагона неподвижно и бессонно сидящую фигуру Раисы. Он протягивал ей руку и, стыдясь своего малодушия, засыпал опять. Она молчала, но ее мысли, вероятно, продолжали двигаться, сливаясь с быстрым ходом поезда.
…Москва их встретила дождем, поднятыми верхами экипажей, лужами на асфальте, серо-молочным нависшим небом. Все говорило о трезвой суете, не желавшей считаться с человеческими иллюзиями.
Раиса была бледна от бессонной ночи, но старалась казаться веселой. Он завез ее в крытом автомобиле в «Метрополь».
Они простились в пустынном, скучном номере, говорившем о брошенности и одиночестве.
— Я устрою так, — говорил он, — что через неделю меня вызовут в Петроград опять.
И это казалось жалким, мальчишеским, чем-то ниже их обоих. И от этого хотелось поскорее проститься.
— А сегодня? Нет, нет, я пошутила, — сказала она и боязливо сложила руки на груди.
— Ну, иди. Все равно.
Чтобы не глядеть, как он выйдет, она отвернулась к окну.
В шикарном антрэ гостиницы Петровского остановил высокий, представительный старик в цилиндре.
