Марк Криницкий - Три романа о любви
Старик сделался еще более величественным. Брови его остались в прежнем приподнятом положении и рот под густыми, седыми, пожелтевшими у краев усами надменно полураскрылся и только выхоленной рукою в перстнях он выжидательно поглаживал длинную седую «апостольскую» бороду.
— Я попрошу вас, судариня, изложить суть вашего желания.
Но Варвара Михайловна все еще колебалась. Правда, кожа на голове была по-прежнему стянута. Было чувство пустоты. И опять приходила мысль: не все ли равно — прислуга или этот? И чем она, в конце концов, рискует? Когда потеряна жизнь, смешно рассуждать о каком-то риске.
— Я хочу знать, что делает, где и с кем бывает и как, вообще, проводит время в Петрограде мой муж.
Неожиданно для самой себя она разрыдалась.
Старик вскочил, побежал в соседнюю комнату, и было слышно, как он требовал воды из кухни.
— Я же вас просил, — говорил он кому-то раздраженно-вежливо, вполголоса, — чтобы вода всегда была наготове. Всего вода… это же так нетрудно, моя милая.
Он вернулся со стаканом воды.
— Ну же, моя дорогая, — говорил он отеческим тоном. — Мы не должны терять нашего присутствия духа. Как сказал Максим Горький: «Они свое, а мы свое». Видите, как он хорошо сказал! Ха-ха-ха!
В голове у этого противного старика была невероятная каша.
Через пять минут, когда она совершенно успокоилась, он с видимой неохотой, запинаясь и выбирая слова, посвящал ее в подробности работы своего, как он скромно выразился, «бюро осведомления».
— Мы памятуем, — говорил он, — что неверный муж (будем употреблять термин юридической науки), что неверный муж естественным образом стремится из своего дома на улицу и там, по ходу дела, попадает в гостиницы, рестораны и увеселительные сады. Это раз. Я говорю о мужьях вашего круга. Вы, может быть, думаете, что хороших ресторанов или увеселительных садов на свете так много? Я назову вам все рестораны, в которых бывает в Москве ваш муж.
Он назвал несколько ресторанов, в которых она, действительно, бывала с Васючком.
— Вот видите! — сказал он торжественно. — Я же говорил вам, что я знаю все. Я знаю, как ваш папа венчался на вашу маму, потому что я тоже стоял при этом. Вы как думаете?
Он, выкатывая белки, смеялся.
— А вы думаете, может быть, что в Петрограде хороших ресторанов намного больше? Смею вас уверить, что не намного. В Петроград я езжу лично сам. И также имею там агентов. Я только прошу вас, судариня, взглянуть на дело вполне серьезно, и вы завтра же будете иметь от меня телеграмму, кого сегодня в течение дня посетил ваш уважаемый супруг, где остановился, и что кушал, и с кем кушал, и даже на сколько кушал. Что вы на это скажете?
Он нагло посмотрел на нее.
— Я скажу, что вы, во-первых, порядочный нахал, — сказала Варвара Михайловна.
Он визгливо засмеялся.
— Судариня, я бьюсь об заклад, что ваш супруг не может пожаловаться на слабость вашего характера. А? Что? Я опять сказал правду?
Он хохотал, делая вид, что не считает возможным на нее обижаться.
— Сколько же это будет стоить? — брезгливо спросила Варвара Михайловна. — Предупреждаю, что деньги будут заплачены только после получения ваших сведений и притом, когда они будут проверены.
Старик свистнул и сказал:
— Pardon, ма-адам! Как это вы так себе представляете? Для вашего удобства я должен тратиться из собственных денег.
Он пустился в объяснения.
— Судариня, неужели вы полагаете, что для нас выгодно не оправдать вашего доверия?.. Я бы мог вам назвать многих выдающихся дам петроградского и московского света, жен профессоров и артистов. Эта скромная комната видела настоящие бриллиантовые колье… О, я могу вас уверять! Эта комнатка слышала не одно трогательное признание из нежных дамских уст. О, эта комнатка! Я бы посадил сюда романиста… такого, например, как Максим Горький. С какой стати они пишут там о босяках, о разных, с позволения сказать, зимогорах. У нас удивляются упадку отечественной литературы. Нет, я говорю господам романистам: пожалуйте к нам сюда! Сколько потрясающих драм, у-ю-юй! Ва! Ва! Целое золотое дно для романистов!
Он взялся руками за стриженную голову.
— Все, что я для вас могу сделать, это — не взять с вас, судариня, за железную дорогу. Завтра вечером у вас уже будет в руках телеграмма. Вы подумайте. Телеграмма! Это говорю вам я.
Он сделал круглые, восхищенные глаза и, воздев руки на уровень плеч, растопырил пальцы. Потом прищелкнул языком и еще раз повторил:
— Подробная телеграмма. И все за мой счет. Итак, вы позволите, моя дорогая, написать вам квитанцию? Ну право же, мы сейчас с вами напишем эту небольшую квитанцию. Совсем маленькую. Это совсем не так страшно. Вот видите: развертывается такая маленькая тетрадочка, берется ручка и придвигаются чернила. Ну, хорошо, я вам поставлю цифру сорок.
Он писал:
— Получено от госпожи… простите, ваша фамилия?
…Они сторговались за четвертной билет.
Приехав домой, Варвара Михайловна заперлась в спальне и долго плакала.
VI
Утренний кофе пили в номере Раисы.
Кто-то постучал в дверь.
— Странно.
Оба они переглянулись, и она прочла в его глазах нехороший страх.
— Да? Вы думаете?
Она нарочно сказала ему «вы». Он встал и пошел к двери. Она проводила его насмешливым взглядом, потом крикнула.
— Постойте! Это мой номер, и я отворю сама.
Она встала из-за стола.
— Но что должна я «ей» сказать?
Стук повторился.
— Нет, это не она, — уверенно сказал Петровский.
Раиса подошла к двери и крикнула, поправляя волосы:
— Войдите.
Дверь приоткрылась.
— Телеграмму господину Петровскому.
Раиса взяла ее и брезгливо протянула ему. Петровский не понимал, на что она сердится. В этом было неприятное, мелко-женское. Ведь не мог же он уехать в Петроград, не указав точного адреса для корреспонденции?
Во все время, пока он распечатывал и читал телеграмму, Раиса, сидя за столом, иронически его наблюдала.
Петровский прочел:
— «Целую и крепко обнимаю. Спокойна. Знаю, что ты мой. Варюша».
— Можно?
Раиса протянула руку за телеграммой.
Это было тоже чересчур по-женски. Он медлил, аккуратно складывая телеграмму.
— Значит, нельзя?
В глазах была насмешливая просьба.
— Телеграмма совершенно пустая, как и следовало ждать… от Варюши, — сказал он.
— Значит, тем более… Или, может быть, ты считаешь это за навязчивость с моей стороны?
Виски ее порозовели. Она опустила руку.
— Да, конечно, ты прав. Какое основание я имею рассчитывать на подобную твою откровенность?
Пальцы, которыми она открывала края кофейника, дрожали. Она попробовала улыбнуться.
— Я соглашаюсь, что была бестактна.
— Пожалуй, если хочешь, прочти.
Он протянул ей телеграмму.
— О, нет! С какой стати?
Подумав, он спрятал телеграмму в карман и, подойдя к Раисе, хотел ее обнять и поцеловать ее руку.
Она осторожным движением плеч освободилась.
— Знаешь, нет… не надо сейчас… Конечно, это нехорошо. Я это сознаю. Это мелочность.
В глазах ее стояли неподвижные слезы.
— Вот видишь, я какая? Но ведь я же предупреждала тебя еще вчера, что я нехорошая. Я не хотела тебя обмануть. Если хочешь, ты можешь меня бросить, но я знаю, что я лучше не буду.
Она встала, отошла к окну и так стояла неподвижно, глядя на Невский. По временам она подносила одну руку к лицу. Плакала. Как жаль! Это так мало походило на вчерашнее.
— Дай мне телеграмму, — наконец, сказала она, внезапно повернувшись.
Лицо ее, лукаво и вместе извиняясь, улыбалось.
— Видишь, какая я дурная, но я предупреждала тебя.
Небрежно взяв телеграмму, она скользнула по ней издали глазами. Губы ее отдельно усмехнулись.
— Поэтому ты не хотел мне показать?
Она глядела внимательно, и в этом взгляде было отчуждение.
— Боже, как просто! Весь ужас в том, что все гораздо проще…
Молча долго смотрела перед собой, потом сказала:
— Да.
Перевела глаза на него.
— Ну, что же мы будем дальше делать? Поедем опять сегодня вечером на Острова? Или жизнь не может быть вечно праздником?
Она стояла перед ним, по-вчерашнему тщательно одетая, холодно-спокойная, спрашивающая.
— Вы направо, я налево. Да? Говорите же, Бога ради.
— Конечно, нам нужно взвесить все происшедшее, — сказал он, думая о Варюше. Он понимал, что Варюша решила со свойственною ей настойчивостью проводить свою новую программу. Она хочет довольствоваться его честным словом, потому что знает, что он не захочет быть вечно лжецом перед самим собой. Но что он мог сказать Раисе? Она сама должна понимать, что ему нечего сказать. К чему же тогда это ожидание, эта просьба во что бы то ни стало что-то говорить? Он просто несчастен, совершенно так же, как она, и ему не о чем ей говорить.
