Марк Криницкий - Три романа о любви
Но она ожидала с раздраженным видом. Неужели она надеялась услышать от него, что он ради нее порвет с Варюшей?
Он сказал робко:
— Присядем, поговорим.
Но слова были не те. Смотрел на нее и старался себе представлять ее вчерашнею… «Пусть пылающий напиток перельется через край»… Огни и теплота ресторана… сближающее одиночество отдельного кабинета… И потом, ведь никто из них не обещал ничего друг другу… Да, было безумие, а сейчас утро… Ну, да. Так что же из того? Разве это означает, что теперь надо перестать быть порядочным? Ведь он же ничего, решительно ничего не может ей сказать.
Он смотрел на нее, ожидая помощи. Потом взял ее руки, соединил вместе и тихо сжал.
Конечно, она должна все это переживать крайне болезненно. К тому же — эта телеграмма… Все это понятно… Он сочувствовал ей, но ему хотелось, чтобы она также поняла его как можно лучше… не подумала бы, что он хочет теперь бежать, скрыться.
Стараясь ей сказать это глазами, он, участливо пожимая руки, глядел ей в глаза.
— Как я хотел бы… как я хотел бы, чтобы ты меня поняла!
Ему было немного трудно говорить ей сейчас «ты», но он сказал нарочно, чтобы она поняла, что он кладет решительную грань между своим прошлым и будущим.
— Я знаю, что это бесконечно мучительно.
Ему хотелось сказать ей, что он просит ее, чтобы она жалела Варюшу… жалела всегда и не смотря ни на что. Еще сказать, что он сейчас глубоко-глубоко несчастен оттого, что изменил Варюше и что это не имеет никакого отношения ни к ней, ни к его душе, потому что ему бесконечно, безумно жаль Варюшу. Если бы это было нужно и могло помочь делу, он немедленно же, не задумываясь ни одной минуты, разрядил бы себе револьвер в висок… И это опять же не имеет никакого отношения к его чувству к ней… Как жаль, что она все-таки может его не понять… Но почему, почему? Ведь тогда же не надо было и вчера… Не надо было, не надо ничего.
Он еще крепче сжал ее руки и притянул ее к себе.
— Мне больно, — сказала она, но глаза ее оставались неподвижными, по-прежнему чужими.
Он сказал с упреком, с болью:
— Тогда не надо, не надо.
И, мгновенно разжав руки, встал. Встал, почти отбросив ее от себя. Ах, как это странно!
Он так и сказал:
— Как это странно.
— И это все?
Она смотрела на него, продолжая сохранять на губах неподвижную улыбку.
— Да… Так что же? Я хочу знать… Так что же?
Он поднимал большие трясущиеся руки к потолку и говорил, захлебываясь (голос у него был тонкий и плачущий):
— Что же, я должен теперь, может быть, совершить преступление? Да, я попал в полосу безумия. Я сознаю также, что у меня нет выхода. Я ищу этого выхода. Так помоги же мне!
Он бросился опять к ней и протянул трясущиеся руки.
— Помоги же!.. Я, конечно, погиб… Я это знаю… Но я не хочу сказать, что я не благословляю того часа, когда ты вошла ко мне тогда в кабинет.
Он взял ее руки и притянул к своему лицу, приложил их ко лбу, к глазам.
Он видел, что она с любопытством смотрела на него, и ему это было больно.
— Ты не понимаешь, — сказал он и, обессиленный, грузно опустился рядом с ней на диване, составив вместе толстые коленки. — Ты не понимаешь… Тебе испортила настроение духа эта телеграмма…
Он сделал страдальческий жест рукой.
— Ведь это же только программа… Это жест отчаяния… Женщина хочет удержать…
Внезапно он представил себе Варюшу. Он видел ее до отчетливости всю, почти слышал ее голос.
— Это ужасно, — сказал он.
Он мучительно корчился на диване.
— Если это на самом деле так ужасно… — услышал он голос Раисы.
На него смотрело ее искаженное внутренним непониманием лицо. На губах была обида и гордость.
— Если это так, — продолжал он слышать отрывистые части фраз. — …И ты будешь чувствовать себя гораздо покойнее…
Она холодно погладила его руку. Он резко убрал ее.
— Я же понимаю, что там у тебя семья…
И это было тоже не то. Он удивлялся, что и слова, и интонация, и улыбки, и жесты у нее были сегодня совершенно не те.
— Мне этого не надо, — сказал он. — Я бы хотел другого.
Подняв брови, она смотрела.
— Чего? Ты видишь, что я хочу только одного, — чтобы ты был спокоен. Я не предъявляю никаких требований.
Она нервно переложила руки, потом хрустнула пальцами.
— Я привыкла в жизни всегда быть второю. Всегда второю… Ты подумай: какая мука! Нет, я все же могла бы тебя упрекать, но я этого не делаю. Я тебя люблю таким, каков ты есть. Беспомощным, как ребенок.
Она погладила его по голове, стараясь изобразить в лице чувство примирения. Он встал, потому что ему не хотелось этой жалкой, снисходительной подачки.
— Знаешь, чего я хотел бы сейчас?..
Он поднес скрещенные ладони ко лбу, стараясь сосредоточить всю силу боли и страдания. От волнения ему было трудно говорить. Хотелось кричать и плакать. И он знал, что она не поверит ему.
— Мне бы хотелось умереть. Это, знаешь, был бы такой милый, логичный и приятный конец.
Внезапно эта мысль показалась ему откровением.
— Ребячество. Мы просто расстанемся.
Гибким движением она поднялась с дивана и подошла. Если бы он сказал ей, что бросит жену и детей, она бы скорее его поняла. Может быть, как женщина, она трезвее смотрела на вещи.
— Да, я верю, — продолжала она (голос у нее был успокоенно-скучный): — ты меня любишь… Конечно, мы иногда будем видеться с тобой…
Она гладила его руки и вновь, по-вчерашнему, засматривала в глаза.
— Может быть, ты прав, и наши отношения должны навсегда остаться тайной для других… Ну, а теперь пока прощай… Тебе ведь надо идти?
Она взяла его голову в ладони и приблизила к нему лицо. Оно было равнодушно-страстно. Глаза смотрели пусто, и от этого в них был нехороший и обидный блеск.
— Прощай же, — повторила она еще раз.
Он понимал, что она не сердится, что она примирилась и, может быть, даже немного счастлива.
— Когда мы увидимся? — сказала она. — Мне почему-то страшно расстаться с тобою так внезапно. Или может быть… Да? Нам лучше теперь расстаться совсем?
— Я не знаю, — сказал он, тяжело переводя дыхание. — Я еще ничего не знаю. Я ничего не знаю.
Ему хотелось только остаться одному и зрело обдумать свое положение.
— Ты прости, — сказал он, извиняясь.
Стараясь казаться сочувствующей, она смотрела на него, переводя глаза вслед за его глазами. Но мысли ее были далеко.
Они решили увидеться еще раз вечером, предварительно сговорившись по телефону.
Когда он повернулся, чтобы выйти, она окликнула его. Голос у нее был неестественно-спокойный.
— Ты забыл на столе телеграмму. Возьми.
VII
Вечером они условились встретиться в Летнем саду.
— Мне почему-то неприятно бывать у тебя в номере, — сказала Раиса по телефону. — Я не хочу этим обидеть тебя, но мне это было бы тяжело.
Он бродил задумчиво по дорожке, устав ее ожидать, как вдруг увидел, что она к нему подходит. У нее был оживленно-радостный вид. Она схватила его весело за руки, крепко их сжала и смотрела на него, видимо, волнуясь.
— Милый, чудный!
Он не понимал, что случилось с ней. Она взяла его под руку.
— Пойдем.
И они пошли, медленно гуляя, чувствуя особенную новую близость, какой между ними еще не было сегодня утром.
— Я поняла многое, — говорила Раиса. — Я знаю, у тебя большое благородное сердце, и потому мне страшно думать о нашем будущем. Именно оттого… Я поняла это вдруг. Я понимаю, что до ужаса усложнила твою жизнь. Наша любовь — одно безумие. Ведь не правда ли? Да? Я это поняла, прожив без тебя эти несколько часов. И я поняла, что у нас нет совершенно никакого выхода. Сначала мне было тяжело, в особенности когда ты не хотел дать мне прочесть телеграмму. Было оскорбительно. Если бы это был Александр, он бы тотчас же дал мне телеграмму своей жены и сказал бы, что порывает с ней, обещал бы развод, все, все… как это и было. Но ты предпочитаешь быть правдивым.
Она крепко сжала в локте его руку…
— Я не требую от тебя, милый, шаблонного решения. И, вообще, никакого решения. Мы будем жить просто так. Будем жить как нельзя… (Она вдруг вызывающе рассмеялась). Правда? Нам нельзя, например, быть сейчас здесь, вместе, а мы будем. И никто никогда не узнает, что мы друг у друга есть. Да?
Они быстро шли, не отдавая отчета в окружающем, опьяненные близостью и взаимным пониманием. Потом взяли закрытый мотор, и контуры обычной жизни опять для них надолго потонули в ярких пятнах вечерней зари.
И снова блеск радушных ресторанных огней, унылое взморье и отражение темной зелени в холодной заснувшей воде. Минуты вытягивались в часы, и часы казались промелькнувшими минутами.
— Мне страшно, — говорила Раиса. — Я должна буду теперь часто приезжать в Москву. Только взглянуть.
