Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
И вот в начале июня она отправилась в Лос-Анджелес. Элейн и Гарри встречали ее в аэропорту, с ними был Лайон. Первым Мерри узнала Гарри. Он почти не изменился, только чуть пополнел, чуточку седины прибавилось на висках, но в общем он был все такой же, А вот мать постарела. За семь лет разлуки она превратилась в пожилую нервную женщину, худощавую, если не сказать высохшую. Лайон, конечно, был совсем другим. Когда она сбежала в Нью-Йорк, ему было пять лет, а теперь — двенадцать. Он вытянулся и в нем уже угадывались черты будущего красавчика.
Мерри помахала им рукой и, расталкивая пассажиров, бросилась к матери, поцеловала ее, потом Лайона, потом Гарри. Гарри и Элейн в один голос стали восхищаться красотой Мерри, обращаясь не столько к ней, сколько друг к другу. Она даже немного смутилась. Лайон же лишь ухмыльнулся, что она снесла без обиды, и предложил получить багаж Мерри. Это было вполне разумное предложение. Из самолета багаж доставляли целую вечность, и Мерри вдруг поняла, что — пусть такое сравнение несправедливо, но неизбежно — жизнь и впрямь была бы куда легче и проще, если бы она была организована так, как жизнь ее отца, когда вокруг суетятся какие-то люди, которые не только получают багаж, но и заботятся о всяких мелочах быта и формальностях, избавляя тебя от этих мелочей. Но она также поняла, чего ей хотелось на самом деле — просто поскорее со всем разделаться в аэропорту, сесть в машину и увидеть их новый дом, узнать, наконец, как они тут поживают. А что можно сказать об этом на аэровокзале?
Дом, стоявший на вершине холма в Пасифик-Пэлисейдз, оказался очень комфортабельным: довольно просторный, старой постройки, с громадной круглой башней. По всему было видно, что Гарри Новотный процветает и пользуется благосклонностью общества. Теперь у него было постоянное телевизионное шоу с говорящими собаками, лошадьми, черепахами и мулами. Ему просто везло: он всегда появлялся в подходящее время с подходящим предложением, со своим небольшим капиталом, который умудрялся выгодно вложить и извлечь прибыль. Пятьдесят тысяч, которые семь лет назад Джеггерс послал Новотным, с тех пор дали значительный прирост. Мерри была приятно удивлена и даже заинтригована. Она уже не могла припомнить, отчего это ей взбрело в голову убежать отсюда. Она раздумывала, что бы у нее была за жизнь, останься она с ними. Все в жизни кажется таким прихотливым, таким случайным.
Сначала она с ними хорошо ладила. Мать обрадовалась ее приезду, была нежна с ней, обо всем расспрашивала. Мерри заметила, что мать слишком много пьет, но, похоже, никогда не бывает пьяной. Только ближе к вечеру она с трудом держалась на ногах. Гарри, правда, старался компенсировать этот досадный огрех. В общении он стал куда более приятным, любезным и вальяжным, по сравнению с тем, каким она его помнила.
Он водил ее в свой зверинец смотреть на животных. Они катались на лошадях вдоль океана. Как-то он принес домой мешок угля, и во дворе поджарил говядину на решетке, чего, по словам Лайона, уже давным-давно не делал. Ясное дело! Он старался вовсю угодить ей и доставить удовольствие.
Ей все это, может быть, и понравилось бы, если бы его дружелюбие проявлялось как-нибудь иначе. Он корчил из себя заботливого дядюшку и то и дело хватал ее за талию или за плечи, или шлепал по попке, или щипал за щеку и приговаривал: «Ну, как себя чувствует моя маленькая красавица?» или «Может, устроим пикничок в горах, а, великолепная моя? Поедем вдвоем. Что скажешь?».
Предложение о пикнике она встретила с радостью, но настояла, чтобы с ними поехал и Лайон. Она вспомнила, что когда-то любила Лайона, и теперь он ей тоже нравился. Даже больше, чем прежде. Он держался тихоней, и отец, похоже, его совсем не замечал, а мать — та вообще, кажется, ничего не замечала вокруг себя. Мерри его даже немножко жалела, и вечерами они играли в шахматы или в казино. Она настаивала, чтобы на все прогулки, которые предлагал ей Гарри, они брали с собой Лайона.
Ее счастье, что она была так непреклонна!
Она пробыла в доме у Новотных уже неделю, когда Гарри как-то вечером совершенно ясно дал ей понять, что его благосклонность к ней выходит за рамки отеческой любви. Они смотрели телевизор. Элейн заснула в кресле, и Гарри отнес ее наверх и уложил в постель. Потом он пошел на кухню, принес две бутылки пива и полную тарелку бутербродов с ветчиной и сел рядом с Мерри. Ни дать ни взять — уютная семейная сценка.
Одна беда — Лайон уже отправился спать. Ему же как-никак было всего двенадцать лет. И Элейн спала тоже. Они остались вдвоем. Он дал Мерри пива — «что может быть лучше пива под бутерброды с ветчиной!» — сказал он, — «что может быть лучше холодного свежего пива!». Она взяла из его рук бутылку и почувствовала себя очень взрослой — надо же, сидит с отчимом и пьет пиво! Они пили пиво, и когда бутылки опустели, Гарри отправился на кухню принести еще пару бутылок. Они и их выпили.
После выпитого пива у нее слегка зашумело в голове, а потом вдруг ее охватило какое-то странное чувство беспокойства. Через несколько минут Мерри поняла, отчего это происходит: всякий раз оборачиваясь к Гарри, она замечала, что он пристально глядит на нее. Она уставилась в экран телевизора — там показывали старый фильм с Дейном Кларком, — но то и дело посматривала вбок, не поворачивая головы, а только скашивая глаза. И когда косилась на него, видела, что он неотрывно смотрит на нее. Пожирает взглядом. Потом она уже не подглядывала за ним, а буквально кожей ощущала его взгляд, который тяжело давил на нее. Она попыталась не думать об этом, ни о чем не тревожиться, но тщетно. Ведь она прекрасно понимала, почему он на нее смотрит.
Потом он положил руку ей на плечо. Он попытался сделать вид, что так просто проявляется симпатия отчима к падчерице, спросив при этом, удобно ли ей, но голос его прозвучал странно — словно раздался из нутра механической куклы.
— Да, конечно! — сказала она. Это все, что пришло ей в голову. Она не смогла даже попросить его убрать руку с ее плеча. Это могло бы показаться грубо и оскорбительно. Она же не была вполне уверена в том, что ее подозрения оправданы. Ведь он всего только положил ей руку на плечо, и она надеялась, что тем все и кончится.
Но сама эта мысль испугала ее. Раз она надеется, что он больше ничего не будет делать, значит, он может что-нибудь сделает. И эта возможность, похоже, стала вероятностью, когда он начал осторожно водить кончиком пальца по ее шее. Тут уж сомнений быть не могло.
Это было просто ужасно. И самое ужасное — что ей некуда было уйти. Конечно, она могла придумать повод, чтобы выйти из комнаты, и на этот раз вырваться от него. Но ее отец находится с Мелиссой в Европе, а ее матери, похоже, на нее уже совсем наплевать. Ужасно! Чудовищно! И ярость, которую она почувствовала, подействовала на нее как возбуждающее лекарство. Раньше ей удавалось спасаться, и сейчас удастся. Но сама мысль о попытке, необходимости и унизительности этого бегства была ей противна и — томительна! То есть в буквальном смысле ей было томительно об этом даже думать. Ей почудилось, что она не просто сидит и обдумывает свой побег, но уже много дней и даже недель отчаянно бежит, бежит, выбиваясь из сил, задыхаясь…
