Генри Саттон - Эксгибиционистка. Любовь при свидетелях
— Нет, мисс Престон.
— Конечно, нет. Я и не думала иначе. А теперь иди в комнату для моих гостей и ложись спать. Я не хочу, чтобы ты возвращалась к себе в таком состоянии. Завтра утром во время завтрака ты пойдешь к себе в номер, оденешься, и если кто-нибудь будет тебя спрашивать, скажи, что плохо себя чувствуешь и что спала в медпункте. Жизнь и работа твоего отца возложили на тебя тяжкое бремя — несправедливое бремя. И теперь после всего случившегося, думаю, мне следует дать тебе шанс. Еще один шанс. Ты меня понимаешь?
— Да, мисс Престон.
— Ну, вот и хорошо, — сказала мисс Престон. — А теперь иди спать.
— Спасибо, мисс Престон.
Мерри ушла в гостевую и легла на кровать. Агата Престон посидела некоторое время за столом и почитала или только делала вид, что читает. На самом деле она прислушивалась, пытаясь уловить хоть какой-то звук, хоть малейший намек… И сама не понимала, что она хочет услышать. Но скоро, минут через десять, она услышала это. Звук был приглушенный. Девочка пыталась заглушить этот звук, уткнувшись лицом в подушку, однако ее рыдания были отчетливо слышны той, кто тихо, не шелохнувшись, сидел в соседней комнате и прислушивался.
Но, даже услышав эти рыдания, мисс Престон все равно не была вполне уверена, были ли они знаком благодарности, или унижения, или ярости от того, что маленький заговор Мерри с целью быть исключенной из школы провалился. Скорее всего, подумала она, это были слезы и благодарности, и унижения, и ярости. Но пусть даже так. Наконец-то вот оно, долгожданное начало. Вот точка опоры. Она вспомнила слова Архимеда: «Дайте мне точку опоры, и я переверну мир». Могла ли она перевернуть Мерри? Никогда эта мысль не внушала ей оптимизма. Но теперь у нее затеплилась надежда.
ГЛАВА ШЕСТАЯ
Мерри даже в голову не могло прийти, что отец-то хотел сделать как лучше. Он избрал довольно странную манеру беседы с мисс Престон, но все получилось так, как он и задумал. В постели с Мелиссой в «Хэмпшир хаусе» Мередит чувствовал себя на седьмом небе от счастья, потому-то он и рискнул прибегнуть к хитрости, чтобы сохранить за дочерью место в школе. Вряд ли он мог бы объяснить, с чем была связана его надежда на успех маневра, и еще меньше — как он собирался его осуществить, но все вышло очень неплохо. То ли счастливые люди живут в унисон с мировыми ритмами, то ли они осенены милостью Всевышнего или просто удачливы, тем не менее, что правда, то правда — в тот момент он попросту доверился внутреннему порыву души. И мисс Престон поступила именно так, как он и ожидал — позволила Мерри остаться в школе.
Мерри же вообразила, что этим поступком он отрекся от нее. Она знала, что отец не имеет никаких моральных предрассудков относительно спиртного и он не отнесся бы слишком серьезно к известию, что его дочь впервые напилась. Но она не предполагала, что он может зайти так. далеко. Он, похоже, просто отмахнулся от случившегося, а заодно и от нее. И Мерри сделала вывод, что совсем перестала интересовать отца. Причем упрекнуть девочку в нелогичности подобного умозаключения было бы невозможно: ее ничто не могло разубедить в справедливости сделанного вывода. И даже если бы Мередит узнал о ее душевных терзаниях, он едва ли смог бы что-нибудь изменить. Ведь глупо же писать дочке длинные письма или названивать по телефону и растолковывать ей, что он просто использовал директрису, направив ход ее рассуждений в нужное для себя русло. Она ведь была еще совсем ребенком и ему не стоило так сразу подрывать ее веру и уважение в правила и авторитеты. Но он ничего этого не знал и никогда не узнал.
Одна из причин того, что Мередит не подозревал об истинных ощущениях и мыслях Мерри, заключалась в том, что ее поведение вообще было очень трудно понять. Она целиком погрузилась в школьные занятия, стала получать хорошие отметки, подружилась еще с несколькими девочками. Мисс Престон была от нее в восторге и даже письменно известила мистера Хаусмена, что его дочь, кажется, заметно изменилась к лучшему после того злополучного инцидента. Мисс Престон написала ему не только для того, чтобы проинформировать об успехах своей ученицы. Она хотела немного похвастаться тем, что ей удалось вернуть на праведный путь заблудшее дитя, и с тайным злорадством сообщала этому знаменитому актеру о своем достижении. Не то что бы она прямо поставила перед собой такую задачу — даже самой себе она бы в этом не призналась, — но такое впечатление производил этот эпистолярный выпад. Пока мисс Престон писала это письмо, душа ее ликовала, и потом, когда она положила письмо в стопку исходящей корреспонденции, ее все еще переполнял восторг.
Мисс Престон ни на секунду не задумалась о побуждении, лежавшем в основе обнаруженного вдруг Мерри трудолюбия и прилежания. С ее точки зрения, трудолюбие, откуда бы оно ни проистекало, и прилежание, на что бы оно ни было направлено, были безусловными добродетелями. Они представлялись ей естественными свойствами души, и потому она считала их подобающими и желательными для всякого человеческого существа. Мерри выказала приверженность этим свойствам — следовательно, полагала мисс Престон, Мерри исправилась.
Однако в действительности трудолюбие Мерри, ее настойчивое стремление завоевать любовь преподавателей и соучениц, как и демонстрация ею всех добродетелей, составлявших моральный кодекс мисс Престон, явились проявлением чего-то такого, что было сродни холодной ярости.
Мерри продолжала делать успехи на протяжении целого года, получала всевозможные призы — ведь, в конце концов, она была девочка очень неглупая — и весной написала отцу письмо, испрашивая согласия провести очередное лето с матерью. Она привела кучу разумных доводов, и вообще это письмо отличалось добросердечием, тонкостью чувств и обезоруживающей искренностью, Мередит был ошарашен. Мерри не только просила его позволения провести лето с Элейн, что само по себе было оскорбительно — он словно получил от дочери пощечину. Однако она написала об этом твердо, тоном, не терпящим возражений. Он сильно огорчился и решил, что утратил Мерри, и ругал себя за то, что оставался безучастным, пока она, взрослея, теряла себя — свою детскую непосредственность, живость, простодушие. И чувствовал страшные угрызения совести, чего Мерри как раз и добивалась.
И вот в начале июня она отправилась в Лос-Анджелес. Элейн и Гарри встречали ее в аэропорту, с ними был Лайон. Первым Мерри узнала Гарри. Он почти не изменился, только чуть пополнел, чуточку седины прибавилось на висках, но в общем он был все такой же, А вот мать постарела. За семь лет разлуки она превратилась в пожилую нервную женщину, худощавую, если не сказать высохшую. Лайон, конечно, был совсем другим. Когда она сбежала в Нью-Йорк, ему было пять лет, а теперь — двенадцать. Он вытянулся и в нем уже угадывались черты будущего красавчика.
