Девственница для Альфы
Цезар молчит, а я ныряю воспоминаниями в тот момент, с которого все началось.
Я вытираю стол после посетителей, когда мне звонит мама. Со слезами просит срочно приехать, потому что ей плохо. Голос пьяный, истеричный и испуганный. Я хочу сказать ей, что я занята, но меня отравляет чувство вины. Вдруг и правда ей сейчас плохо? Она мне давно не звонила, а тут…
Работа официантки не стоит того, чтобы потом я всю жизнь мучилась совестью. Я с трудом отпрашиваюсь у менеджера, который со скрипом идет на уступку, потому что я ответственный работник и первый раз за полгода отпрашиваюсь.
Приезжаю. Ужасаюсь заросшему бурьяном двору, покосившемуся крыльцу и стучусь в дверь. Никто не открывает. Захожу с замершим от страха сердцем и сжимаю в руке маленький складной ножик, который прикреплен к связке ключей. Дома жуткий бардак, и из кухни доносится тихий мамин голос:
— Доча…
Мама не одна. За столом сидит незнакомец. Огромный, как медведь, и мрачный мужчина. И первое, что я чувствую — это не страх, а стыд. Мне стыдно перед ним за гору грязной посуды в раковине, за мусор по углам кухни, за порванные шторы, за плесень на потолке и за запах, от которого мутит. На столе среди тарелок, стаканов и пустых пачек сигарет мои детские и подростковые фотографии.
Цезар смотрит на меня, я на него и удивляюсь его голубым глазам. Они мне кажутся прозрачными, как цветное стекло. Встает, мне приходится поднять лицо.
— Доча, ты должна пойти с ним…
Он делает ко мне несколько бесшумных шагов, и меня резко переклинивает. Маленькое острое лезвие моего складного ножа погружается в левый бок Цезара под ребро, а после он с рыком тащит меня прочь из кухни.
Я выныриваю из воспоминаний, и в ужасе разворачиваюсь к Цезару, который сидит с закрытыми глазами. Опускаю взгляд. На левом боку расползлось бурое пятно крови. Я все-таки его пырнула. Так это я первая проявила акт агрессии, ответом на которую стала клокочущая ярость.
— Бей или беги, — мрачно отзывается Цезар.
— Что?
— Это обрывки ваших инстинктов, — снисходительно вздыхает. — Просыпаются лишь в момент опасности, и ваш разум подчиняется им, уходит на дно. Вы даже придумали для этого термин состояние аффекта. Кто-то бежит, а ты, — косит на меня взгляд, — бьешь.
И я вот не могу понять его тон: одобряет или осуждает? Да и есть ли мне дело до его одобрения или осуждения. Моя агрессия была неосознанная, и она меня пугает. Это сродни безумию, над которым человек не властен. И кто мы без разумной воли? Животные.
— Останови машину, — Цезар сжимает переносицу.
Водитель молча подчиняется. Когда внедорожник паркуется на обочине дороги, Цезар покидает салон и отходит от машины. Поднимает лицо к ночному небу, разминает шею и плечи и сжимает кулаки.
— Я что-то не то сказала? — спрашиваю у водителя, а тот молчит в ответ и пялится перед собой, игнорируя меня. — Хотя нет. Я же ничего не говорила…
Вновь смотрю на широкую спину Цезара. Я его пырнула, а он ведет себя так, будто и не получил под ребро нож. Хотя вряд ли крохотное лезвие прошло через его мышцы и повредило важные органы.
— Простите, — я вновь обращаюсь к водителю, — а как вас зовут?
Молчит. Жую в нерешительности губы и шепчу:
— Помогите мне, пожалуйста. Увезите…
Водитель оборачивается. Лицо непроницаемое, жесткое, а карие глаза пустые. На лбу две глубокие морщины. Недобро щурится и медленно открывает рот, а за зубами нет языка. Я кричу, дергаю рычажок двери и с визгами вываливаюсь на пожухлую траву.
Цезар оглядывается, хмурится и размашисто шагает ко мне. Я верещу и отползаю паникующей креветкой. Порывистый и холодный ветер треплет волосы, и Цезар поднимает меня на ноги за ворот блузки.
— Нет языка! — отбиваюсь от Цезара, который тащит меня к машине. — У него нет языка!
Цезар встряхивает меня, как тряпичную куклу, и рывком разворачивает к себе. Сжимает плечи и вглядывается в мои глаза.
— Я в курсе, — глухо рычит, — мой отец вырвал ему его язык. По его же просьбе.
— Что?! — меня трясет от ужаса.
— Он много болтал, Соня, — Цезар недобро щурится, — а быть изгнанным не хотел. Понимаешь?
— Нет…
— Очень важно держать язык за зубами, — глаза Цезара горят призрачными голубыми огоньками.
Я прижимаю ладони ко рту. И мне язык вырвут?
— Нет, — Цезар улыбается, — это будет жестоко лишить тебя твоего очаровательного язычка. Покажи мне его, Соня.
Широко распахнутые глаза слезятся, и медленно, словно под гипнозом убираю ладони с лица и высовываю кончик языка. Я должна опустить взгляд или хотя бы зажмурится, чтобы разорвать зрительный контакт, но ничего не выходит.
Цезар наклоняется и с улыбкой касается моего языка кончиком своего. Я дергаюсь в его руках, как от ожога, прячу язык и с мычанием поджимаю губы. Даже наглый и глубокий поцелуй не был таким откровенным, интимным и постыдным для меня.
— Ты забавная, — Цезар усмехается на мое отчаянное мычание. — На кролика похожа. Кстати, кролики тоже бывают агрессивными.
Я во вспышке возмущения замираю. Да рядом с ним любой будет похож на кролика. Он себя видел? Гора мышц, и еще эти глаза… Будто стекляшки, за которыми притаился голодный зверь.
— В машину, Соня, — разжимает пальцы на моих плечах. — А будешь капризничать, свяжу.
