Радужная пони для Сома (СИ) - Зайцева Мария
— Ну… Никто от этого еще не сдыхал…
— Да? — скалюсь я, — а если Алька тебя кинет? Как будешь себя чувствовать?
— А с чего это ей меня кидать? — тут же начинает бычить Немой, наливаясь привычной дурной яростью, и раньше бы я давно уже оттормозился, но сейчас меня несет. И плевать на последствия.
— Просто так, блять! — ору ему в рожу, — касанешь и все! И все!
— Не будет такого…
— Не зарекайся, блять! Я тоже думал, что не будет! А оно — вот! Так что не зарекайся! Не хочешь говорить, пиздуй по холодку! Но ко мне не подходи больше, понял? Забудь, нахуй, про меня!
Я толкаю Немого в грудь и, развернувшись, с ходу луплю Германа по резиновой роже.
Ай, хорошо! Красава! Еще раз! И ногой! И еще! И еще! И еще!
Немой смотрит на меня со своей обычной нечитаемой рожей, молчит.
А мне плевать!
Я сильно занят, вымещая злобу на резиновом мудаке.
И вот реально легче становится!
— Ну ладно… — бубнит Немой, и я тут же разворачиваюсь к нему, чуть ли не в прыжке, смотрю жадно, не желая потерять ни крупицы информации, — но если сдашь меня Альке… Или расскажешь Поняшке, что знаешь что-то… Короче, я предупредил.
— Хватит прелюдии, — тороплю я его, — начинай!
— У нее бывший парень спорил на нее, — говорит Немой, и я мысленно стону, понимая теперь такую дикую реакцию Радужки, — целый год окучивал… И, практически, в койку уложил, но она узнала откуда-то… Они с Алькой так и познакомились: она переживала из-за Лекса, а Поняшка из-за своего мудака…
— То есть… — соображаю я медленно, — то есть… Это совсем недавно было, что ли?
— Ну да…
— Пиздец… — я сажусь на диван, упираюсь кулаками в лоб, — какой пиздец…
— Ну да… Понимаешь, она и без того дикая… Алька говорит, без матери росла, только отец и брат… Пацанка. Первая любовь, все такое… И такая хрень. И только отошла, а тут ты, придурок…
— И че мне делать теперь? — я поднимаю взгляд на Немого, — ну ведь это же хуйня была, а не спор, понимаешь? Да я вообще всерьез не принял… И, кстати, собирался Вилку отдавать субарика, если вдруг вспомнит…
— Ну… Ей-то похер на твои обстоятельства, — резонно замечает Немой, — ситуации похожие. Она теперь вообще никому не поверит. А уж тебе — тем более…
— Немой… — голос мой срывается на хрип, — но ведь я… Я же реально подыхаю… Я не думал, что так бывает… Это же постоянный пиздец… Постоянный, понимаешь? Мне че делать теперь?
— Остыть пока что, — говорит Немой, — дай ей чуть-чуть времени. Подожди.
Ему легко говорить, он свою Альку два года ждал. Пас, пас и выпас. Поймал момент, прихватил и теперь хер из лап выпустит.
А я… Я смогу так? Смотреть, как она ходит с другим, ждать, терпеть…
Представляю себе это все и отчетливо понимаю: не смогу. Прибью, нахер, и его, и ее. И себя.
Пиздец…
Немой разворачивается к дверям, дергает ручку, а я неожиданно вспоминаю, что в его словах меня цепануло:
— Немой… А почему Поняшка?
— Мелкая потому что, — пожимает плечами он, — это Алька так назвала… Ну бывай. Приходи в себя. Жизнь не заканчивается же.
Вяло киваю, смотрю на закрытую дверь, а затем валюсь на диван опять.
Шарик, до этого времени прятавшийся на кухне от новой незнакомой хуйни, выбирается и осторожно нюхает Германа.
А я лежу и думаю про Радужку. Поняшка… Надо же… Ей идет… Радужная и дерзкая. Поняшка…
Глава 29. Сейчас
— Сом! Ну бля, Сомяра! — отвлекает меня от воспоминаний о судьбе моей горькой, заведшей нормального пацана в какие-то розовые сопли, сосед, — ты че?
Тапаю по наушнику, пялюсь непонимающе сначала на него, а потом на безмолвно стоящего надо мной философа.
Да бля-а-а-а…
— Сомов, повторите, пожалуйста, вопрос, — занудничает философ.
Я вздыхаю, не понимая, какого хера он решил до меня доебаться, лыблюсь своей самой виноватой улыбкой:
— Сорри, Вячеслав Никитович, я пропустил… Задумался…
— И о чем же вы, позвольте уточнить, задумались? — все никак не отойдет от меня философ.
— Об экзистенциальности нашей жизни, Вячеслав Никитович, — бодро рапортую я.
— И какой тип экзистенциализма исповедуете, поведайте нам? — заинтересованно склоняет голову философ, — атеистический или религиозный?
— Атеистический!
— Интересно… — щурится философ, — обоснуйте.
— Ну… Как сказал один бабкоубийца, “Если бога нет, то все дозволено”… Я считаю, что в этой жизни надо делать все, что хочется, потому что неизвестно, что будет потом…
— Интересно, интересно… — философ в некоторой задумчивости отходит от моей парты, но выдохнуть с облегчением я не успеваю, потому что он оборачивается и добавляет, — пожалуй, принесите мне к следующему занятию доклад на тему “Экзистенциальные мотивы в произведениях Достоевского”. И, будьте добры, не ограничивайтесь только, как вы упомянули, “бабкоубийцей”, а изучите хотя бы пятикнижье…
— Но у нас же не литература!
— Философия — наука, которая сочетает в себе все остальные дисциплины. И литературу в том числе. Кто не согласен?
Философ зорко осматривает притихшую аудиторию, но все молчат, дураков подставляться нет. Со старого пердуна станется дать сомневающимся в величии его предмета еще парочку интересных докладов на эти “смежные дисциплины”.
Маньяк от философии, блять… Не было мне печали… Заболеть, что ли?
После пары меня, груженого, как самосвал открывшимися перспективами стать докладчиком на паре философии, догоняет Немой, молча бьет по плечу в знак поддержки.
Я киваю, потираю ушибленное место, скалюсь в ответ на подначки других парней из группы, подмигиваю девчонкам, короче говоря, возвращаюсь своему обычному стилю поведения.
Не, ну а чего?
Не вечно же с ума сходить от постоянной боли в грудине? Человек ко всему привыкает.
Вот и я…
Привык уже. Наверно.
Не, Герману, конечно, достается по его резиновой харе каждое утро и вечер. И Шарик, за этот месяц вымахавший из полуростка с толстыми лапами в полудурка с нахальной мордой, за мной прям на полном серьезе по утрам бегает, вывалив язык от усердия. И даже не всегда догоняет, валится от нехватки сил на пожухлую траву и распахивает пасть.
Потому что чем еще заняться одному дебилу, просравшему все в жизни? Как отключать башку? Только физическими упражениями.
А еще и радужные сны, в которых я вижу наше с Радужкой неслучившееся счастливое будущее, утром дарят незабываемые ощущения от мощного стояка, который не сбить простым передергиванием в душе.
Значит, надо в другое русло усилия прилагать.
Вот и прилагаю…
Теперь, вот, еще и умственно усиливаться буду, потому что философ, сука, злопамятный, с живого не слезет…
Может, кого осчастливить?
Оглядываюсь, в поисках жертвы.
О, вот оно!
В углу копошится главный очкарик потока, Макар Ледянский. Длинный ботаник, трясущийся над оценками, потому что на бюджете.
— Эй, Ледик, — позываю его свистом, — ходи сюда!
Он подходит, опасливо выставляя перед собой учебники. Оглядываю его. Недоразумение, блять… И чего боится?
— Чего трясешься?
— Я не трясусь, — неожиданно спокойно, даже с достоинством, отвечает мне Ледик, — я опасаюсь, что ты мне очки заденешь. Опять.
Я щурюсь на него, вспоминая, что у нас было? Я его бил, что ли? Так это вряд ли… Я никого не бил. Тут, по крайней мере.
— А когда это я тебя задевал?
— На первом курсе… — отвечает Ледик.
— Вот ты злопамятный! — восхищаюсь я.
— Я не злопамятный. Это были дорогие очки.
— Ну сорри, братан. Я чего-то не помню даже… Если хочешь, я тебе бабки за них верну.
— Не стоит, — все с тем же достоинством отвечает Ледик, — я могу себе позволить купить самостоятельно. Что ты хотел?
— Да блин… — после разговора про очки как-то не особо правильно спрашивать… А, впрочем, похуй, — ты же слышал, что философ сказал?
— Про экзистенциальность в книгах Достоевского? — понимающе кивает Ледик, — не думал, что ты увлекаешься…
