Радужная пони для Сома (СИ) - Зайцева Мария
Глава 28
— Знаешь, — говорит Радужка, делая умилительно серьезную моську, глядя на которую сразу испытываю дикое желание потянуть ее на себя и зацеловать, затискать до полуобморочного податливого состояния, — я думаю, что желый цвет — говно. Еще и полоса эта…
Это она так про субарик мой, если что. Виэрэкс эстиай, чтоб было понятней. С разгоном до сотки за три секунды и максималкой больше четырехсот. Да на у нее обвес дороже, чем она сама! Моя желтая шикарная девочка…
Говно, говорит мне этот радужный клопик. Говно…
Ярость закипает душной волной, и мелкая возмущенно пищит, прижатая к кровати, обездвиженная и беспомощная.
Перехватываю оба тонких запястья над головой, освобождая себе одну руку для решительных действий.
— Пусти, дурак! — пыхтит Радужка, дует нежные зацелованные губки, закатывает светлые яркие глаза, извивается.
Кайф какой… Наклоняюсь и ловлю зубами пирсинг на нижней губе, сжимаю, предупредительно рыча, заставляя замереть. Она застывает подо мной, дышит только, быстро и часто. Прямо перед моими глазами на виске бьется под прозрачной кожей тонкая синяя жилка, выдавая ее волнение. И возбуждение.
Толкаюсь бедрами, недвусмысленно давая понять, что кое-кто перешел грань и сейчас будет наказан, и ответом мне — прерывистый теплый выдох в губы.
Голова кружится, близкий вкус ее поцелуя пьянит, и я с удовольствием погружаюсь в это ощущение скорого кайфа.
Целую ее, податливую и неуступчивую, мягкую и колючую, нежную и резкую. Целую, сходя с ума от того, что не могу предугадать, не знаю, какой она будет в следующую секунду.
Это нереально будоражит.
Никогда в моей жизни такого не было. Не было такой девчонки.
Столько через постель прошло, чего тут только не было… Но вот такого…
Закрываю глаза, хочется больше осязательных ощущений. Хочется погрузиться в нее, не только языком, всем телом. Забрать ее себе полностью, окончательно, познать до конца. Слишком уж прозрачная она, ускользающая постоянно, это бесит, нервирует. Хочется поймать.
И я ловлю.
Поцелуй отдает металлом пирсинга, это вносит такую странную нотку, словно в теплом бархатном коктейле из тропических фруктов неожиданно встречаешь морозную свежесть мяты…
Да, я стал блядским гурманом.
А она — моим бесконечным и самым разнообразным блюдом. Которым невозможно насытиться.
— Хочу тебя, — отрываюсь от морозно-вкусных губ, торопливо целую вытянутую шейку, хрупкое плечо, едва сдерживая себя, что не укусить, не сжать зубами тонкую косточку, — хочу, хочу, хочу… А ты? Ты?
Она не отвечает почему-то.
Отрываюсь, тону в ярких глазах, залипаю на рассыпанных по покрывалу радужных волосах… Она смотрит так странно. Обиженно. Обвиняюще.
Это кажется неправильным сейчас. Ненужным. Ну зачем? Зачем? Ну все же хорошо… Мы же вместе… Ну зачем вспоминать опять?
Я хочу все это сказать, но не успеваю.
Радужка хлопает длиннющими ресницами, я вижу, как из уголков глаз льются прозрачные слезы.
— Не надо… Ну не надо же… — хочу сказать я, но губы онемевают! Не могу ни слова! И наклониться к ней не могу, собрать губами эту влагу, утешить!
Это причиняет боль. Физическую. Начинает болеть голова, ломать тело.
А затем… Затем Радужка пропадает. Словно туманом выскальзывает прямо из моих рук, и я бессмысленно сжимаю пустые пальцы, пытаясь удержать, заставить остаться…
Горечь во рту вместо сладкой мятности ее поцелуя, боль во всем теле, в голове, в сбитых костяшках рук, в сердце. Там сильнее всего.
Боль от потери. От чего-то такого, что только что было твоим. А на самом деле не было.
Я моргаю, рычу от злобы и боли, бью кулаком пустое место, где только что была Радужка, и… Просыпаюсь.
Рывком сажусь на кровати, тут же валюсь обратно на смятую, мокрую от пота подушку, скриплю зубами, чтоб не застонать в голос.
Это сон. Это все гребанный сон. А реальность… Реальность, она, сука, другая.
И в ней нет нашего с Радужкой разговора-прелюдии, да и не было никогда. И нет нашего сладкого поцелуя. И ощущения ее тонких запястий в моей лапе.
Этого тоже никогда не было.
Я закрываю глаза, пытаясь отрешиться от этой реальности, которая мне вообще не нравится теперь.
Раньше нравилась.
А теперь нет.
Что, блять, произошло? За что мне все это дерьмо?
— Виталь… — мягкий, воркующий голосок хзаставляет распахнуть ресницы и, сквозь резь в глазах, уставиться на знакомое лицо. Эта… Как ее… Вика? Вита? Не помню… Какого хера она тут, в моей постели?
— Ты какого?.. — голос лажает, по крупному прям, потому фразу не договариваю.
Но девчонка понимает, улыбается:
— Ты же сам позвал… Ну, вчера, после гонки… И после того, как мы в машине…
Тут она опускает глазки, типа, стыдливо, и меня эти ужимки в хорошую девочку бесят.
Не помню вообще ничего.
После гонки, так и не словив привычного адреналинового кайфа, я опять нажрался. И, наверно, она была самой настойчивой из всех девок, что крутились рядом.
Вот и словила бессознательное и от того беспомощное против всякого рода диверсий тело.
Ну да, Немого же, периодически меня, ужратого, таскавшего со всех этих афтепати, не было. Он, предатель, теперь вообще там не появляется. Как связался с принцессой Федотовой, так и все. Был пацан и нет пацана…
А про других моих приятелей и вспоминать нет смысла. Во-первых, они никогда и не помогали, не подставляли плечо, вытаскивая из дерьма, а во-вторых, их бы кто вытащил сначала.
Лексус еще в больнице после сотряса, который ему обеспечил Немой две недели назад, да и потом ему еще долго будет не до гонок, потому что что-то там у его папаши случилось, говорят, у банка лицензию отозвали, филиалы закрываются…
Не факт, что вообще в универ вернется.
А Вилок в дурке после передоза и феерического выступления. Это каким же надо быть дебилом, чтоб прихватить принцессу Федотову, про которую только дурак не знает, кто у нее папа и братишки. Я лично знаю, а потому все это время позволял себе только невинные подколки. Я же не самоубийца, типа Немого? Это он у нас полностью отмороженный…
Так что спасать меня было некому, вот эта Вика (Вита?) и прихватила, похоже…
А я и не помню.
Я вообще в последнее время дурак редкий, беспамятный.
Потому что память — это больно.
Лежу с закрытыми глазами, изо всех сил надеясь, что она как-нибудь поймет, что надо сваливать, и уйдет. Все тело простреливает болью разной степени интенсивности, хочется просто взять и сдохнуть. И, желательно, в одиночестве. А еще лучше заснуть и увидеть во сне Радужку. И хоть чуть-чуть побыть счастливым.
Но Вика не обладает телекинезом, и мысли читать нихера не умеет.
Ощущаю, как холодные пальцы скользят по груди, потом ниже… И обхватывают еще не угомонившийся после радужного сна стояк.
— Ого… — восхищается она, наверно, думая, что это по ее поводу. Я хочу ее оттолкнуть, почему-то мерзко, хотя раньше посчитал бы это неплохим утренним бонусом.
Но тело ломает, я вчера, похоже, не только трахался и гонял, но еще и дрался. Опять.
Теплые губы обхватывают стояк, и я расслабляюсь.
Закрываю глаза и представляю на месте этой девчонки Радужку. Это она раскрывает губки и аккуратно касается меня, стыдливо, без наигранности. Но с интересом, таким невинным и порочным. И с желанием. Ее радужные волосы, на которые я очень серьезно залипаю все время, собраны в пучок, а нежная кожа члена ощущает холод сережки пирсинга. Вверх и вниз… Да, девочка… Да…
Главное, глаза не открывать. И не обращать внимания на дикую боль в сердце. И не думать, какой же я мудак, своими руками все разрушивший. Без возможности восстановления.
Она ходит теперь мимо и в упор меня не видит…
И ни одного шанса на другое.
Ни одного.
Только сны остаются, издевательские, слакдие, радужные.
Как наказание мне за слабость и мудачизм.
