В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
«Никто никогда не полюбит тебя именно по этой причине. Такие девушки, как ты, годятся только для того, чтобы делать минет. Если однажды тебя покрывает грязь, то ты не можешь от неё избавиться, она въедается в твою душу и становится клеем».
Мне нужно покурить. Я ищу сигареты в рюкзаке. Пока роюсь, задеваю ладонью браслет Маркуса. Тогда, поддавшись импульсу, я делаю то, о чём потом могу пожалеть. Я поджигаю его зажигалкой. Я словно участвую в ритуале: высокое красное пламя цвета индиго охватывает, а затем поедает эту несчастную ниточку, за которую я когда-то отдала бы жизнь и у которой теперь её отнимаю.
Я наблюдаю, как печальный прямоугольник скручивается, а затем умирает, причём так быстро, что у меня даже не остаётся времени на раздумья. Короче говоря, это выжженный ореол на полу.
Яростно затягиваясь, я поднимаю взгляд, он стоит у двери. Профессор оделся и смотрит на меня.
— Это больше не повторится, — заявляет он, входя в комнату. — Я проявил слабость. Проблема в том, что ты чертовски красива. А я не идеален. — Он протягивает руку и снова касается моих волос. — Я не хочу причинять тебе боль, Франческа.
— Ты не причинил мне боли, — отвечаю я, и слышать, как он называет меня по имени, посылает по телу дрожь. Я пожимаю плечами, словно произошедшее — пустяк, привычка, даже скука. Как будто моё сердце не билось в абсурдно быстром темпе. Словно я не испытала этого проклятого страха. Я направляюсь к кровати и беру в руки книгу, что лежит сверху. «Тэсс из рода д'Эрбевилей». Открываю и достаю лист. — Вот стихотворение. Ещё не полночь.
Получив работу, он бегло просматривает.
— Не читай сейчас! — восклицаю я, больше смущённая такой возможностью, чем той, чтобы снова встать на колени между его ног.
— Ты написала стихотворение от руки, — комментирует он и улыбается мне. Он улыбается мне уже в энный раз.
— У меня нет принтера.
— Ты не забыла продезинфицировать рану? — спрашивает, указывая на мою щёку.
— Не волнуйся за меня, не думай, что ты должен говорить что-то вежливое только потому, что взяла тебя в рот.
— Я на самом деле волнуюсь за тебя.
— Да, представляю, как ты волнуешься, — язвительно отвечаю я и затягиваюсь, затягиваюсь, затягиваюсь, и комната наполняется дымом.
— Ты мне очень нравишься, и я говорю это не просто из вежливости после того, что случилось. В твоих глазах есть что-то, что привлекло меня с первого мгновения, что-то, что я не могу понять.
«Ты не очаруешь меня красивыми словами. Я прочитала их много. И представляла множество. Думаю, это просто сказки, которым суждено остаться запертыми в книге, в голове поэта, в ярости рокера. Но ни слова, которые реальные люди могут использовать в свои обычные дни».
— Ты сказал, что я тебе кого-то напоминаю. Кого? — Вопрос слетает с моего языка вместе с завитком дыма.
Он на мгновение озадачивается, хмурится, на его весенние глаза опускается пелена.
— Мою жену, — наконец признаётся он.
Я не могу не вздрогнуть.
— Ты женат? — Не то чтобы это имело большое значение, но такого я не ожидала и, признаться, удивлена и, возможно, немного шокирована.
— Был. Я вдовец.
Я замираю с открытым ртом на протяжении, возможно, очень долгого времени, а возможно, и мгновения, огонь сигареты между пальцами горит близко к моей коже, рискуя обжечь. Я не знаю, сказать ли ему, что мне жаль, спросить, когда это случилось, или разозлиться, потому что не хочу ни на кого походить, не хочу напоминать ему о его умершей жене, я хочу ему нравиться, потому что я — это я, а не невольное эхо того, кого он любил и потерял.
«Я хочу ему понравиться? Что за чушь. Я вовсе не хочу ему нравиться!»
Поэтому наказывая себя за грех наивности и желание подойти к нему поближе и погладить по щеке, как это сделал со мной раньше он, я использую свой обычный багаж наглости. Что в таких рискованных случаях, как этот, защищает меня от опасности стать сентиментальной.
— Если хочешь, когда будем трахаться, можешь называть меня её именем. Когда можно сделать доброе дело, кто я такая, чтобы возражать?
— Мы не будем трахаться, мы совершили вопиющую ошибку. Но всё равно это было хорошо. А ты…
— Закончи предложение. Я не удивлюсь. Шлюха?
— Ангел. Стервозный ангел, если разобраться, но тем не менее ангел.
Сигарета, догоревшая до фильтра, обжигает мне пальцы. Я разжимаю руку и бросаю её на пол, рядом с остатками браслета. Растерянная и удивлённая, я стою и смотрю, как уходит профессор Байрон Лорд, задаваясь вопросом: почему вместо того, чтобы наконец-то почувствовать себя свободной, у меня создаётся впечатление, что без него пространство уменьшилось.
Глава 8
В Вермонте
Снег ещё не выпал, но вечерний воздух уже ощущался как лезвие бритвы. Вокруг дома лениво покачивались деревья под октябрьским ветром. Ни один шум не нарушал этого гипнотического слияния звуков природы, за исключением конюшни. Оттуда, наряду с приглушённым ржанием лошадей, доносился топот шагов, стук инструментов и мощное человеческое дыхание.
Пенни открыла дверь в платье цвета глицинии длиной до колен, шаловливом и совсем не деревенском, и обняла себя за плечи. Даже её туфли казались далеко не подходящими для ходьбы по сырой земле, местами грязной и неровной из-за гравия. Туфли, тоже бледно-лилового цвета, больше подходили для красочного танцевального зала. Её волосы были распущены и спускались по спине, удерживаемые тонкой косичкой, что опоясывала виски, словно бронзовая корона.
Она оглянулась по сторонам. Посмотрела на небо цвета свинца и вдохнула глоток воздуха, пахнущего наступающей зимой, пылающими дровами в камине и Маркусом, занимающимся с ней любовью на лоскутном коврике перед камином. Маркус занимался с ней любовью везде, каждую ночь, которую Бог даровал этой земле, благоухающей клёнами и яблонями. Пенни инстинктивно улыбнулась, дрожа от холода. Повернув голову в сторону конюшни, она позвала его. Он ответил:
— Иду. — И одного этого было достаточно, чтобы учащённо забился пульс.
Через несколько минут Маркус вышел из конюшни. На нём были поношенные джинсы и не менее поношенные кожаные ботинки. Флисовая куртка цвета зелёного леса обхватывала плечи и руки, которые, если такое возможно, благодаря работе в сельской местности, стали ещё более величественными, отчего он казался ещё выше. И уж точно более колоссальным. Вуаль бороды и стетсон, украшенный металлическим кончос, делали его похожим на ковбоя. (Прим. пер: стетсон — ковбойская шляпа; кончос — украшение для шляпы).
Маркус приблизился к Пенни в несколько шагов и обнял на пороге. В этих объятиях не было ничего романтичного. Его тело, его поцелуи, ласки всегда были опасно чувственными. Опасно, когда, как в данном случае, они опаздывали на вечеринку, которую невозможно было отменить. И всё же, пока он целовал её, невозможность отменить вечеринку оставалась на заднем плане, как фон из папиросной бумаги. Пенни позволила себе погрузиться в плен его рук и языка, запаха его кожи и сена, и мысли превратились в призраки. Часы на каминной полке пробили время, и воспоминания о вечеринке нахлынули с новой силой. Они пробивались сквозь вздохи и мягкое трение языков.
— Маркус… — прошептала она. — Мы опаздываем, а тебе ещё нужно переодеться.
Не говоря ни слова, он вырвался из её объятий необычайно резко и даже сердито. Вошёл в дом, снял ботинки, а шляпу и куртку бросил на пол. Под ней оказалась футболка с короткими рукавами, плохо подходящая для осенней прохлады; на руках и шее выделялись племенные татуировки. Маркус огляделся по сторонам и заметил на столе свёрток. Его глаза цвета серебра раздражённо прищурились. Он подошёл к столу, взвесил коробку, хотел было швырнуть ту в стену, но сдержался.
— Не будь таким драматичным. Мы не должны идти, чтобы отрезать себе ноги, — сказала Пенни, закрывая дверь. Её ужасная, ворчливая, дикая любовь. Маркус мог целый день рубить дрова и возвращался домой с улыбкой, но он выставлял напоказ неуживчивую и даже немного ребяческую часть себя, когда ему приходилось делать что-то столь банальное, как празднование юбилея. Если нужно было сгребать навоз, он выходил из дома полный энергии; если же предстояло пожать несколько рук и быть вежливым в компании безобидных, но смертельно скучных людей, он надевал маску фурии.
