В твоих глазах (ЛП) - Джусти Амабиле
Ненавижу себя за эту слабость.
Ненавижу, но не могу не заметить, как сильно это мне помогает. Я больше не думаю о Маркусе. То, что произошло за последние два дня — драка, потеря браслета, паника, поездка, телефонный звонок, особенно телефонный звонок, — превращается в неясную печаль, в неприятную музыку вдалеке.
Профессор не даёт мне посвятить себя горю. Его присутствие заставляет меня думать о слове «оргазм». Я не знаю, как искоренить зло, но знаю, как отложить его на время.
Затем, словно итальянский десерт накачал меня наркотиками, я поднимаю взгляд, смотрю на него и слышу свой голос, спрашивающий:
— Хочешь трахнуться?
* * *Я правда так сказала?
Предложила и не жалею об этом.
Чтобы заглушить ностальгию, я должна переспать с другим мужчиной.
Чтобы воспоминания менялись, нужно иметь богатый архив вещей, о которых можно думать. Если посадить в саду только рододендроны, нельзя ожидать, что прорастут розы. Именно так обновляется память. Путём создания фактов, событий, ситуаций и эмоций. Меняя файлы, переписывая один документ на другой.
Даже Энни наскучили стеклянные лебеди, и она подумывает о расширении своих горизонтов.
Мне нужен альбатрос.
Секс с Лордом может стать хорошим началом. Я имею в виду, что мне подойдёт парень с внешностью викинга, утонченностью короля и сексуальным голосом. Руки у него тоже красивые. Будет приятно потрогать его волосы: у Маркуса они были очень короткими, и уже одно это будет заметным изменением. Маркус не носил бороды, серёг и колец. Вряд ли Маркус за всю свою жизнь прочитал или написал хоть одно стихотворение. И он не умел готовить. И ему медведь на ухо наступил. Но, прежде всего, этот профессор всегда улыбается. Противоположнее и быть не может.
Вообще-то, сейчас Байрон совсем не улыбается. Не думаю, что я сказала что-то плохое, более чем очевидно, — я ему нравлюсь. Я всем нравлюсь.
Только он встаёт, вытирает бумажным полотенцем пальцы и отшатывается, словно внезапно я стала сделанной из когтей и яда.
— Нет, — заявляет он с решимостью, почти похожей на геркулесову попытку погребённого человека поднять голыми руками рухнувшую на него гору. — То есть да, и именно поэтому мой ответ — нет. Я ухожу.
Я приближаюсь к нему. Мы стоим лицом друг к другу. Я смотрю на него и улыбаюсь, но это улыбка без сладости, кусачая, обещающая недоброе.
Он в ответ отступает, как мальчишка.
— Ты боишься меня?
— Нет, я боюсь за тебя.
— Мне ведь не двенадцать, никто не обвинит тебя в домогательствах к несовершеннолетней или ещё какой-нибудь ерунде. Мне двадцать пять, я взрослая и очень опытная.
— Но ты всегда моя студентка.
— Если хотел держаться на расстоянии, то делал бы это с самого начала. Вместо этого я уже несколько дней вижу тебя рядом. И не говори мне, что ты зашёл только для того, чтобы выступить в роли шеф-повара: ты хочешь меня трахнуть. Не волнуйся, я не хочу, чтобы мы занимались этим ради оценок или бонусов. Я не собираюсь шантажировать тебя или требовать что-то, что мне не причитается.
— И по какой же тогда причине?
— Какая разница, по какой причине. Главное, чтобы у тебя не будет проблем и никто об этом не узнает. А остальное — это уже развлечение.
— Я предпочитал тебя, когда ты предлагала мне убраться с твоего пути.
— Уверена, твоя голова делала такое предпочтение. Но у меня такое чувство, что твоё тело оценило перемены. У тебя есть презерватив? — Он качает головой, всё в большем замешательстве. — Ты не слишком дальновиден. Тогда мы просто подстроимся.
Я подхожу ещё ближе. Моё сердце разрывается. Что я делаю? Что говорю? Я не знаю, а знаю только, что должна действовать. Если отступлю, то буду думать о Маркусе до завтра, до следующего месяца и следующие триста долбаных лет. Или придумаю что-нибудь похуже.
«Так что дерзай, Франческа. Пробуй, меняйся, расти, живи. Забудь».
Так что шаг от мысли до действия становится коротким. По сравнению с ним биение крыльев бабочки — это торнадо.
Я толкаю Байрона к единственному во всём доме креслу. Он падает на сиденье с растерянным, обескураженным выражением на лице. Сдавшийся и возбуждённый, он наблюдает как я, встав на колени у него между ног, расстёгиваю молнию на его джинсах. Металлическое шипение звучит почти как голос, призывающий к тишине.
«Ты определённо идеален, профессор, у тебя он даже не маленький. Не знаю, чего ещё могу желать».
Это так странно, так странно, так чертовски странно и необычно на вкус, эта кожа, этот мужчина, который не Маркус, после многих лет, когда у меня во рту был только Маркус. Мне хочется остановиться, сбежать в свою комнату, повернуться спиной к потолку и навсегда потерять память, но я не делаю этого. Я остаюсь и лижу его, словно с каждым движением моего языка отступают стены гробницы, что заточила меня.
Байрон, откинувшись на спинку кресла, не перестаёт смотреть на меня. Я чувствую его глаза в своих волосах, его дыхание резкое и сладкое одновременно. За мгновение до того, как кончить, он гладит прядь моих волос. Не для того, чтобы подтолкнуть или заставить меня. Он просто прикасается ко мне. Байрон стонет и вздрагивает в кресле, прикасаясь ко мне.
— Глаза цвета морской волны… — шепчет он.
«Смотри на меня так, будто я тебе противна.
Не улыбайся мне».
Как только я встаю, он хватает меня за руку и тащит к себе. Я падаю ему на колени. Моё лицо так близко к его лицу, что я искренне боюсь. До этого я не испугалась его члена, а теперь боюсь его губ. Я чувствую руку на одной щеке, рядом с раной.
— Ещё болит? — спрашивает он.
Я не отвечаю. Мне не по себе. Сердце так и рвётся наружу, словно рёбра не могут сдержать его галоп. Какой же я паршивый человек, что могу отсосать едва знакомому парню, но не могу выдержать тяжести его доброго взгляда? Я шлюха, я шлюха, я…
Он целует меня. Целует меня. Целует. Без слов и просьб его губы оказываются на моих. Я никогда не целовала мужчин с бородой, но его рот достаточно нежный и мягкий, что не раздражает. Он ласкает мою кожу. Его язык — это кусочек бархата. Моя голова — кузница, полная искр. Одной рукой Байрон поддерживает мою шею сзади. Другая его рука лежит на моей груди. На моём животе. Между ног.
Что-то в том остатке разума, который у меня ещё работает, туманно подсказывает мне, что нужно остановиться, но я не могу. Я не могу повиноваться себе.
Впервые за столько лет, впервые после Маркуса ко мне прикасается мужчина. Нежность, с которой он погружает пальцы в моё тело, смущает меня больше, чем грубость. Большим пальцем он поглаживает лоно, двигаясь внутри в нежном темпе, затем всё менее и менее нежно, а потом всё более возбуждающе. Когда кончаю, его язык лижет мой язык. Я издаю изумлённый крик в его рот со вкусом шоколада.
— Ты прекрасна, глаза цвета моря, — говорит он.
На несколько мгновений я замираю, прислонившись к его груди, в тишине. У меня такое чувство, что то, чем мы занимались, ещё более интимно и опасно, чем настоящий секс. Если бы мы извивались на полу, выкрикивая на стены непристойные слова, я бы боялась меньше.
Мне следует быть осторожной, я должна не допустить, чтобы новые воспоминания причинили мне боль. Я не должна обманываться его сладостью и своей собственной. Мне следует воспринимать произошедшее, этот мимолётный секс, таким, какой он есть: хороший способ получить удовольствие после многих лет, когда в лучшем случае я ласкала себя в темноте.
Я встаю, быстро поправляя одежду. Смотрю на него: его брюки всё ещё на коленях, джемпер натянут над животом. Искушение снова нагнуться между его бёдер настолько сильно, что мне приходится сменить комнату, перенести свои ноги и свои намерения в другое место.
Я ухожу в спальню. Маленькое зеркало — вертикальная полоска, в которой я отражаюсь так редко, что каждый раз вижу себя по-другому, — возвращает мне тревожное зрелище. Я бледна, под глазами синеватые круги, волосы взъерошены, губы влажные и припухшие.
