Необратимость (ЛП) - Хартманн Дженнифер
Мои легкие медленно сдуваются. То, как она говорит о музыке, очень похоже на Сару.
― Моя ― «The Scientist», ― добавляет она.
― Что?
― «The Scientist» группы Coldplay. Ты бы узнал ее, если бы услышал.
Я знаю.
― Это моя любимая песня со средней школы, ― объясняет она. ― Это была любимая песня Энни.
― Энни? ― Мой голос ломается.
Кто такая Энни, черт возьми?
― Девушка, у которой был медиатор.
Это не ее имя.
Когда она продолжает, в ее словах появляется мечтательность, которой не место в этой дыре.
― Энни играла на гитаре. Музыка была ее страстью, ее языком любви.
Полагаю, ее сказки предпочтительнее нашей реальности. Я почти верю, что медиатор мог принадлежать девушке по имени Энни.
Вот только…
По мере того как она рассказывает, я представляю себе каштановые косички и хрустальные глаза, всегда искрящиеся жизнью, понимающие больше, чем соответствовало ее возрасту. Особенно когда дело касалось музыки.
― Я думаю, она сама писала свои песни. Она была талантливым автором текстов. Некоторые люди способны заставить вас ожить одними лишь словами, но ей этого было недостаточно. Ей нужны были мелодии и гармония. Энни пела симфонии для души. Все прекращали свои занятия в тот момент, когда ее любимый гитарный медиатор касался струн. Головы поворачивались, разговоры затихали. Она пела как ангел.
Так и было.
― Она всегда исполняла лучшие песни… те, от которых щемит в груди. Понимаешь, о чем я? ― Ее голос полон теплых, приятных воспоминаний и надежд на светлое будущее ― будущее, которое некоторые девушки с ангельскими голосами и звездами в глазах никогда не увидят.
Потому что их уже нет.
― Да. ― Только сейчас я замечаю, что моя рука неосознанно прижата к сердцу, а пальцы вцепились в изодранную в клочья футболку. ― Я знаю, что ты имеешь в виду. ― Слова приходят откуда-то из темноты и пустоты.
Эверли издает звук, будто понимает.
На самом деле это не так.
ГЛАВА 9
В голове всплывает картинка, как мы с Эллисон, шестнадцатилетние, стоим в очереди на аттракцион в парке развлечений. Подошвы нашей обуви липнут к асфальту из-за пролитой газировки и жвачки, растаявшей под палящим солнцем. Бейсболка почти не защищает мою бледную кожу от солнечных ожогов, которые неизбежно должны появиться на носу и скулах.
В самый неприятный момент ― когда очередь казалась бесконечной, от съеденного фанел-кейка7 в животе была тяжесть, а жара казалась невыносимой, ― я услышала это.
Из наушников, вставленных в уши мужчины перед нами, доносилась моя любимая песня.
Я набралась храбрости, похлопала его по плечу и попросила сделать громче. Эллисон ударила меня по руке, ее щеки порозовели от смущения, и она спрятала свое лицо в ладонях.
― Тебе нравится эта песня? ― поинтересовался мужчина, его глаза поблескивали за узкими стеклами очков. Его редеющие волосы и пигментные пятна говорили о том, что он старше меня как минимум на три десятка лет.
― Это лучшая песня на свете. Я даже не знаю почему.
Я и правда тогда не знала, почему. Пока другие подростки моего возраста слушали Тейлор Свифт, в своей спальне я танцевала медленные танцы под Coldplay с растерянным тарантулом в качестве зрителя.
― Нет проблем, малышка. ― Он выдернул шнур из своего телефона и увеличил громкость до максимума, заглушив болтовню в парке развлечений.
Мое сердце забилось сильнее. Я неуклюже обняла Эллисон, двигая наши тела вперед-назад и наступая друг другу на ноги, и пропела, широко улыбаясь:
― Скажи, что ты меня лююююбишь!
― Я тебя просто ненавижу. ― Но при этом она рассмеялась, крепче обхватив меня руками, чтобы опровергнуть свое заявление.
Когда мы лениво танцевали под «The Scientist» в очереди на аттракцион Dare Devil Dive, в трех часах езды от дома в самый жаркий день, который я только помню, десятки других людей в очереди танцевали вместе с нами. Люди подпевали, в основном не в такт, маленькая девочка подпрыгивала на плечах своего отца, упираясь подбородком в его голову, пары кружились и раскачивались под мою любимую мелодию.
Мне кажется, что самые простые моменты жизни мы воспринимаем как должное. Мы не ценим их силу до тех пор, пока они не становятся полными света воспоминаниями.
И, возможно, именно в этом и заключается их сила.
Я возвращаюсь в настоящее.
― Иногда ты не просто слышишь песню… ты ее чувствуешь, ― продолжаю я, смахивая со щеки упавшую слезу, мне так многого сейчас не хватает. На сердце тяжело, а душа жаждет, чтобы ее снова зажгли. ― Песни, которые заставляют физически ощутить что-то, становятся чем-то большим, чем слова и такты, чем ноты. Они становятся частью тебя. Прорастают в тебя. Для меня это «The Scientist». И я думаю… мы с Энни были во многом похожи.
Из всех людей, которые появлялись и исчезали по ту сторону стены, именно Ник помогает мне выплеснуть эмоции. Замкнутый, холодный как камень Ник.
Ирония судьбы.
Прерывисто вздохнув, я закрываю глаза.
Интересно, о чем он думает. Согласен ли он.
Интересно, болит ли у него в груди?
Еще час назад я бы сказала ― нет. Никогда. Но сейчас я чувствую в нем перемену.
Прежде чем я успеваю надавить на него, я слышу, как оживает клавиатура на моей двери. Мой пульс подскакивает. Я вскакиваю с кровати, опрокидывая едва тронутый завтрак.
Тревога пронзает меня.
У меня бывает не так много посетителей, если не считать Роджера во время еды. В последний раз в мою комнату входила целая вереница незнакомцев, когда начиналась моя процедура.
О, Боже… это происходит снова.
Коренастая женщина переступает порог, быстро закрывает за собой дверь и запирает нас внутри. Ее волосы коротко подстрижены, а глаза похожи на осколки льда, пронизывающие меня до костей.
Она достает из переднего кармана иглу, и я отшатываюсь.
На ее лице нет никакого выражения ― ни злобной ухмылки, ни блеска возбуждения. Нет и мягкости. Она пуста. Просто оболочка человека.
Наблюдая, как она приближается ко мне, я сжимаю кулаки, понимая, что бежать мне некуда. Мне негде спрятаться, нет смысла сопротивляться.
Твердой рукой она сжимает мое плечо, а другой приподнимает мою ночную рубашку. Нижнее белье едва держится на бедрах, талия уменьшается с каждым месяцем.
Зажмурив глаза, я чувствую, как игла входит в мой живот, словно в масло. Я отшатываюсь назад, инстинкты заставляют меня вырываться из ее хватки. Я ненавижу иглы. С тех пор как я стала свидетелем того, как усыпляли мою собаку, когда я училась в старших классах, от их вида у меня мороз по коже.
― Не двигайся. ― Слова женщины заглушает пластиковый колпачок, зажатый между зубами. В ее голосе нет сочувствия. Ей на меня наплевать. ― Перестань дергаться.
Мои конечности дрожат, но я подчиняюсь.
На мгновение я задумываюсь, смогу ли я одолеть ее. Она широкоплечая и грузная, но меньше Роджера.
Мой взгляд падает на кобуру на ее поясе.
Проклятье.
Это бессмысленно, вряд ли я успею нанести достойный удар, прежде чем она выхватит пистолет и пристрелит меня.
Я смотрю на стену рядом со мной, гадая, что делает Ник, когда она вытаскивает иглу. Он молчит, и я благодарна за это. В первые несколько месяцев моего плена по ту сторону стены находился другой человек. Митчелл. Я была в ужасе, кричала и брыкалась, пока огромный гигант, от которого пахло арахисовым маслом, втыкал иглу мне в живот.
Митчелл кричал. Проклинал. Он с такой силой бил цепью по стене, что я подумала, что он может ее проломить. Конечно, он не смог. Наши похитители слишком умны, чтобы строить стены из гипсокартона и простой штукатурки.
Все, чего он добился, ― это побоев от Роджера и песочных часов на следующее утро.
