Необратимость (ЛП) - Хартманн Дженнифер

Моя улыбка сияет, я бы все отдала, чтобы он это увидел.

― Это было чудо… но, когда она заиграла свою любимую песню, что-то в нем немного сломалось.

― Что это была за песня? Мой голос задыхающийся и наполнен эмоциями, едва громче шепота.

― Ее кавер-версию «Wild Horses». Она пела чертовски хорошо. Только ее голос и гитара. Клянусь, у тебя мурашки побежали бы по коже. ― Его самообладание висит на волоске, его переполняют эмоции. ― Чертова песня. Каждый раз, черт возьми, пробирало.

― И все началось с той игрушечной гитары.

― Да… с той голубой блестящей пластиковой гитары. ― Он задумчиво хмыкает. ― Бог знает, зачем она вообще нашла этого парня, но хорошо, что она это сделала, потому что он был жалким гребаным кошмаром. После того, как она простила его, дела у него пошли лучше. По крайней мере, на какое-то время.

Я не замечаю, как слезы текут по моим щекам, ― не сразу, пока они не повисают на моей челюсти, как хрупкие бисеринки. Одна падает на сорочку, оставляя соленое пятно. Я раскрываю ладонь и смотрю на блестящий медиатор, осознание оставляет новые дыры в своем сердце.

Голубой и блестящий.

Резко вдохнув и почти не дыша, я провожу рукой по лицу.

― И что же случилось?

― Она исчезла, забрав с собой всю музыку мира. Конец.

Конец.

Это не может так закончиться.

Боже… не может.

Но внутри меня все сжимается от осознания, от понимания, от леденящей душевной боли.

Я знаю, что это так.

― Как ее звали?

― Можешь называть ее, как угодно. Придумай сама. ― Обычная резкость в его голосе исчезла, оставив что-то хрупкое.

― Это была Сара? ― Слова звучат так тихо, что я не уверена, слышит ли он меня. Особенно после того, как проходит несколько ударов сердца.

Пять.

― В мире много женщин с таким именем, Беверли без буквы Б.

Я закрываю глаза, по щекам текут слезы, и представляю себе Сару по ту сторону стены. Сару с нежным, ангельским голосом. Сару с сердцем, таким ярким и чистым, живым, наполненным песнями. Благодаря ей я услышала музыку впервые за долгое время.

Ник замолкает.

Я чувствую его боль так же глубоко, как свою собственную, даже через эту стену между нами. Она осязаемая. Душераздирающая.

Я не знаю, сделают ли мои следующие слова только хуже или подарят хоть какой-то проблеск утешения во тьме, окружающей нас.

Я сжимаю в руке драгоценный медиатор и тихо шепчу:

― Она пела и для меня тоже.

ГЛАВА 10

― Кем ты хотел стать, когда вырастешь, Ник?

Это один из тысячи вопросов, которые задает мне Эверли с тех пор, как я очнулся прикованным в этой комнате пару недель назад. Когда я рассказал ей ту слегка завуалированную историю о Саре, то, как ни странно, почувствовал облегчение, и после этого стал чаще беседовать с ней.

Теперь эта похищенная женщина, запертая в камере размером с аквариум для золотых рыбок, знает меня лучше, чем кто-либо из ныне живущих.

Мне было сложно приспособиться ― тяжело общаться, когда ты всегда был замкнутым и занятым работой. Кто бы мог подумать, что я продержусь так долго? Точно не я.

Я до сих пор не имею ни малейшего представления, почему они меня держат здесь.

Готовясь к своему возможному побегу, я провожу дни в тренировках, насколько позволяет мое медленно восстанавливающееся тело, и впитываю всю информацию, которую могу получить от девушки за стеной. Никогда в своей чертовой жизни я не произносил столько слов. Не могу сказать, что у меня это отлично получается, но я учусь. В основном. Это довольно просто ― несколько моих слов тут и там гарантируют еще как минимум час ее разговоров. Она просто не понимает, что мои слова состоят из расплывчатых истин и искусных уверток, тщательно продуманных, чтобы защитить мою личность и не подпустить ее слишком близко.

В конце концов, возводить стены ― это то, что у меня получается лучше всего. Иронично, что, когда я наконец начинаю открывать частички себя, это происходит из-за одной из них.

И все же она до сих пор не знает моего имени.

Что касается вопроса о моих детских мечтах, то я использую этот повод, чтобы прервать мучительно медленные отжимания, упираюсь коленями в пол и, задыхаясь, отвечаю.

― Не знаю… Наверное, я думал, что либо спасу мир, либо уничтожу его. Типичные детские штучки.

По правде говоря, я всегда хотел стать детективом. Шерлок Холмс был моим героем. И Бэтмен.

― А как насчет тебя? Ты всегда хотела оказаться на глянцевых снимках, чтобы на них дрочили незнакомцы?

― В твоем исполнении это звучит как порнография.

Она принимает это за грубую шутку, но я помню ту рекламу купальников из своего расследования. Человеку с хорошим воображением не нужно было много додумывать.

― Вообще-то моя карьера сложилась совершенно случайно, ― продолжает она. ― Правильное место, правильное время. Это было лестно, я думала, что снимусь пару раз, пройдусь по подиуму и заработаю немного денег, чтобы выплатить кредиты на колледж, но, видимо, пышные вьющиеся волосы были в тренде. Поразительно, но все получилось.

― Студентка колледжа, да? ― Она еще молода, ей, кажется, около двадцати пяти. Я не задумывался о ее жизни за пределами того, что видел в материалах.

― Да, модельный бизнес затянул меня, но в детстве я всегда считала себя ботаником. Наука ― моя первая любовь.

― Красота и мозги. Одобряю. ― Я представляю себе Эверли с ее большой грудью и пышными волосами в лабораторном халате и очках горячей учительницы, и ощущения в нижней части тела напоминает мне, что я не так уж далек от того подростка, которым был когда-то.

Да… умные девочки меня заводят.

Я отворачиваюсь и делаю несколько быстрых приседаний. Мои слова вылетают с резкими выдохами, когда я продолжаю расспрашивать ее.

― Что за наука? Астрономия? Медицина? ― В моей голове лабораторный халат превращается в сексуальную униформу медсестры.

Когда я в последний раз трахался?

― Пауки.

Я останавливаюсь в середине приседания.

― Прости, что?

Раздается легкий смех, она знает, что шокировала меня.

― Я не шучу. Энтомология всегда казалась мне увлекательной. Именно это я и изучала.

Я сажусь и упираюсь руками в колени. Эверли Кросс становится все интереснее с каждой минутой.

― Ладно, этого я не ожидал.

― Видел бы ты лица людей, когда я предлагала им показать свою коллекцию домашних животных. У меня в вольере был самый симпатичный маленький прыгающий паучок, прямо как из «Маленькой мисс Маффет».

― Я должен спросить, что тебя в этом заинтересовало?

― Изначально? Не знаю. Может быть, я увидела в этом вызов. Предполагается, что девочки должны бояться насекомых, а мне просто нравилось быть не такой, как все. Потом я начала узнавать больше. Когда изучаешь их получше и перестаешь думать о них как о страшных и отталкивающих, они оказываются очень увлекательными.

― Что ж, это объясняет, почему тебе нравится со мной разговаривать.

Слушая ее рассказ об удивительно интересных особенностях размножения паукообразных, я упираюсь ладонями в пол, удерживая себя в планке. Из-за поврежденной лодыжки, ноющего плеча и ребер, грозящих треснуть и вывалить грудную клетку на пол, я неожиданно быстро падаю на пол.

Физиотерапевт был бы недоволен моей методикой реабилитации, но мне в любой момент может понадобиться свернуть шею людоеду, так что какие у меня варианты?

Держась за бок, я осторожно перекатываюсь, пока моя спина не касается холодной плитки. Мое физическое восстановление идет медленно.

― Это дерьмо собачье, ― стону я. ― Такими темпами у меня никогда не хватит сил выбраться отсюда.

По ту сторону стены слышен шум воды ― знак того, что Эверли принимает душ с любезно предоставленной ей мочалкой и куском мыла. Не то чтобы я их винил. Если бы я приблизился к этому людоеду с куском мыла, я бы засунул его так глубоко ему в глотку, что он бы пускал пузыри из задницы каждый раз, когда пукал.