Элизабет МАКНЕЙЛ - 9 1/2 weeks
каждый раз, когда он притрагивается ко
мне, я задерживаю дыхание, потом начинаю дышать все чаще. Моя голова
перекатывается по подушке туда-сюда. Он берет
мою правую руку (ту, которая осталась свободной). Держит ее в своих руках,
пристально смотрит мне в глаза и сосет мои
пальцы до тех пор, пока они не становятся мокрыми. Потом, кладет мою руку между
моими ляжками и говорит:
- Ласкай себя.
Он сидит, удобно закинув ногу на ногу, и складка на его брюках совершенно
безупречна. Я не шевелю рукой. Он
ждет.
- Ты не понимаешь... - Мой голос дрожит. - Я никогда...
Он молчит.
- Я никогда этого ни при ком не делала. Это меня очень смущает.
Он берет пачку Винстона на тумбочке, закуривает сигарету, затягивается,
потом вставляет мне ее в рот. Через
несколько секунд я беру сигарету рукой.
- Это ее смущает... Это ее смущает... - повторяет он.
Голос ровный, я не слышу в нем ни насмешки, ни гнева.
- Ты очень напряжена, да? Ты, по-видимому, не понимаешь, что между нами
происходит?
Не дотронувшись до сигареты, он снимает часы с моей руки.
- Я вернулась через час или два, не позже.
Он гасит свет на тумбочке и в углу и тихо закрывает дверь спальни.
Я чувствую себя Бог знает кем. Но сейчас важно только одно: смогу ли я,
когда сигарета кончится, прикурить
другую. Рядом со мной стоит блюдце, которое я использую как пепельницу, и пачка
Винстона, но зажигалку, купленную им
специально, чтобы прикуривать мои сигареты, он унес с собой. Спичек нигде не
видно. Я беру пачку, вытаскиваю сигарету,
кладу пачку на живот, подвигаю пепельницу к правому бедру. Потом я неловко
переворачиваюсь и мне удается, раздавив
пачку, прикурить сигарету от окурка, зажатого в зубах. Удается с третьего раза.
Я даже не спрашиваю себя, почему я не
делаю наоборот: не беру сигарету в рот и не пытаюсь прикурить от окурка, и
почему вместо того, чтоб создавать себе такие
трудности, я не развязываю веревки, которыми привязана - это было бы проще.
Сама мысль о том, чтобы он увидел, как я себя ласкаю, мне непереносима,
от нее кровь бросается мне в голову. И
вдруг я думаю: первый раз я сказала ему нет. А потом: все это абсурдно,
мелодраматично. Я ему кое-что объяснила, но не
все, кое-что обо мне он не знает. "Он знает, что я на все для него готова".
Потом я чувствую себя убитой от того, что сказала
такое. Я пытаюсь представить себе, чего бы для него не сделала. Один раз я имела
с мужчиной анальный секс, но мне стало
больно, и я просила его прекратить. Но с ним я, конечно, согласилась бы, если бы
он меня об этом попросил. Я читала, что
иногда партнеры мочатся друг на друга. Какой ужас! Я этого никогда не делала, и
сама мысль делает меня больной. Но он
наверняка и не захочет. Что я почувствовала, когда несколько недель назад он
приковал меня и избил? Какая разница -
мастурбировать перед ним или отдаваться ему тем или иным способом? Это
доставляет ему удовольствие? Нет, нет: от
одной мысли о том, чтобы он смотрел, как я ласкаю себя, я начинаю скрипеть
зубами и дрожать всем телом.
Лет девять тому назад одна подруга рассказала мне, как она и ее любовник
мастурбировали на глазах друг друга.
Им это очень нравилось.
"Не переживай, - сказала она, видя, что я краснею (я не могла скрыть
отвращения). - Это просто предубеждение. У
каждого есть предубеждения. Я, например, терпеть не могу, чтоб мужчина лизал мне
ухо, у меня мурашки по коже от этого
бегают". - И она рассмеялась.
Я громко говорю:
- Предубеждение, предубеждение.
Внезапно слово теряет абстрактность: это точное название, грозное, как
труп, болтающийся на виселице на
рыночной площади.
Отворяется дверь: вот он и вернулся.
Он зажигает лампу у изголовья, одевает мне на руку часы и говорит:
- Ты начала очень рано заниматься онанизмом.
Я смеюсь.
- Это догадка или обвинение?
Потом:
- А как твое собрание?
Он не отвечает. Я сосредоточенно смотрю на медные ручки комода.
- Наверное, я начала в шесть лет. Сейчас не помню. Но позже, я часто это
делала. Когда уже была большой.
И я тону в каких-то длинных рассуждениях, которые мне пришли в голову в
его отсутствие - серьезных, важных -
что-то о "выборе", "предпочтении", "близости"... Потом сбиваюсь и. смотрю в
окно, старательно избегая его взгляда. Он
берет мою голову и притягивает ближе к себе. Потом говорит четко и точно:
- Я хочу, чтоб ты жила со мной, но принуждать тебя остаться не буду.
Кондиционер заработал и гудит. Я открываю рот. Он кладет палец мне на
губы.
- Между нами такие отношения: пока ты со мной, ты делаешь то, что я тебе
говорю. Пока ты со мной, - повторяет
он несколько раз (без ложного нажима), - ты делаешь то, что я тебе говорю.
Потом сердито и громко спрашивает:
- Но Боже ты мой, зачем из этого делать такую проблему? Ну, попробуй!
Хочешь, я дам тебе крем, затеню свет?
- Это единственное, на что я не могу согласиться, - говорю я, отводя
глаза. - Проси что хочешь, только не это.
Он снимает трубку, набирает на память номер, называет свой адрес и
фамилию и мой адрес и фамилию, потом
говорит:
- Через четверть часа.
Он берет самый большой из своих чемоданов в шкафу, кладет его на кровать,
открывает. Вещи, которые я принесла
к нему, разбросаны по всей квартире. Он вынимает мою одежду (она в шкафу
налево), аккуратно, не снимая с распялок,
кладет на дно. Потом приносит из других комнат шарф, авторучку, которую он мне
купил, чтоб я не брала его, книги, штук
шесть пластинок, четыре пары туфель, белье, запихнутое в ящик его секретера,
флакон Мисс Диор, который он мне купил в
прошлую субботу и который я еще не открыла.
Кухня: оттуда он возвращается с полиэтиленовой сумкой для продуктов.
Ванная: он берет мои туалетные принадлежности и бросает их в чемодан -
тот уже почти полон. Все это занимает у
него всего несколько минут.
Он отвязывает меня, растирает мне щиколотки и запястья, хотя веревка
совсем их не натерла. Снимает с меня
голубую рубашку. Он оставил мне свитер, положив его на стул. Я протягиваю руки,
и он надевает мне свитер через голову.
Потом приносит серую льняную юбку. Я так привыкла к тому, что он меня одевает,
что жду, когда он встанет на колени,
чтобы надеть ее на меня. И думаю: я же никогда ему не объясняла, что юбку я
надеваю через голову. Он думает, что юбка -