Средь бала лжи (СИ) - Сафонова Евгения

— Ты призываешь не осуждать зло?

— Разве является злом нож, яд или пропасть? Быть злым значит делать сознательный выбор в пользу зла. Зло есть рука, сжимающая нож. Рука, подливающая яд в чашу. Рука, толкающая человека в пропасть. Но мне выбора не оставили.

— У тебя был выбор. Когда вас свергли. Когда ты перестал быть Палачом.

Он смеётся, негромко и коротко; в этом смешке ей слышится ответ, который он никогда не выскажет ей, всё равно неспособной понять.

— Ты жила светлой девочкой всего шестнадцать лет, но боишься шагнуть на тёмную тропинку, чтобы не потерять себя. Я жил тьмой века, и терять себя не хочется никому.

— Между тьмой и светом огромная разница.

— Две стороны одной медали. Тьма не всегда зло, равно как и свет не всегда добро. Огонь и солнце даруют жизнь, но они же могут сжечь тебя дотла. Ночь пробуждает чудовищ, но она же дарит людям покой и отдых от праведных трудов.

И она ощущает то же, что уже чувствовала летом: как его слова проникают в душу и разум, ищут лазейки сомнений, вкрадчиво нашептывают, что его кривая, извращённая правда имеет право на существование…

В их духовном поединке на Равнине она победила лишь слепой верой в свет, родившейся из тьмы глубочайшего отчаяния. Стоит задуматься о том, во что она верит — и она поймёт, что слишком многое в этом мире неоднозначно и спорно, и ей останется лишь отринуть все колебания и следовать собственным догмам. Его же вера была подкреплена логикой, жёсткой, как броня. Ни одного уязвимого места. Её нельзя было пробить — лишь смять целиком, вместе со всем, что за ней скрывалось; но сейчас они не на Равнине, и таких сил в ней нет…

— Смотрю, испортил тебе настроение. Прости. — Он улыбается: пугающе человечно, с ноткой печального тепла, которое ей так странно видеть на его лице. — Твои беседы со мной вечно оканчиваются не тем, чем хотелось бы.

— Хоть это идёт не по твоему плану.

— И поэтому с тобой так интересно.

Он отводит руку в сторону и разжимает ладонь, — озеро с тихим плеском принимает в себя падающую гальку; и этой же ладонью успевает перехватить её руку, когда она одним прыжком сокращает разделявшее их расстояние и тянется к его капюшону.

— Тебе так важно это знать? — бесстрастно спрашивает он, когда его пальцы окольцовывают её запястья. Она пытается вырваться — тщетно; и в итоге просто застывает, почти прижавшись к нему, вскинув голову с достоинством и вызовом.

— Никогда не слышал, что врага нужно знать в лицо?

Он снова смеётся, не улыбаясь. Тихим, с капелькой горечи смехом, который ей тоже невероятно странно слышать из его уст. На таком расстоянии, когда её сжатая в кулак ладонь почти касается его щеки, она должна была бы разглядеть хоть что-то — но вместо его глаз, носа, лба видит один лишь непроницаемый мрак; наверное, условность сна, предусмотренная его творцом.

— Я не враг тебе. Ты поймёшь это… однажды.

Когда его большой палец скользит по тыльной стороне её ладони — лаской столь лёгкой и короткой, что её можно принять за случайное движение, — её глаза ширятся в изумлении.

— Ты увидишь моё лицо. Ты узнаешь, кто я. В своё время. Обещаю. — Она не может видеть его глаз, но знает, что он смотрит на неё пристальнее, чем когда-либо. — А теперь тебе пора просыпаться, не то пропустишь нечто интересное.

Память услужливо выдаёт последние воспоминания.

— Просыпаться… Но я ведь…

Но небо, озеро и зелёные холмы уже растворяются в тёмной мгле, а потом…

А потом Таша поняла, что смотрит в темноту, чуть рассеянную лунными лучами, лёжа в знакомой кровати с балдахином.

Она в своей комнате. В штанах и рубашке, зато босая. И уже ночь… и вроде бы все воспоминания на месте. Или она просто не понимает, чего лишилась? Но нет, она ведь помнит и о «процедуре», и о пытке, которой её подвергли, и…

Таша внезапно осознала, что темноту рассеивают вовсе не лунные лучи. На потолке играли странные блики; и, взглянув туда, где мог находиться источник света, она увидела бабочку.

Она была полупрозрачной, сотканной из тончайших нитей голубого света. Бабочка кружила под люстрой, оставляя за собой шлейф мерцающих искр, — но когда Таша села в постели, пытливо вглядываясь в волшебное создание, неожиданно снизилась и подлетела ближе. Таша протянула руку, и бабочка села на её подставленную ладонь, едва ощутимо кольнув кожу холодом призрачных лапок.

— И что ты такое?..

Словно отвечая на её озадаченный вопрос, бабочка взмахнула широкими крыльями, снова взлетая. Зачем-то сделала круг у Ташиного запястья. Порхнула к двери, — и в воздухе проявилась неощутимая серебристая нить, будто сотканная из лунных лучей: она обхватывала Ташину кисть и тянулась к бабочке, уже вылетевшей из комнаты прямо сквозь дерево.

— Эй, постой! Подожди!

Таша рывком вскочила. Следуя за нитью, дрожавшей в воздухе на уровне её опущенной руки — казалось, с каждым Ташиным шагом она сокращается так, чтобы оставаться натянутой, — вышла в гостиную, неслышно ступая босыми ногами по пушистому ковру. Бабочки там уже не было, и лишь путеводная нить тянулась в коридор, снова проходя сквозь дверь.

Всё это было странно и весьма подозрительно. Даже для Таши, которая уже отвыкла чему-либо удивляться. Однако почему-то в её душе не нашлось места ни подозрениям, ни страху; может, потому что она знала, что в штаб-квартире ей ничего не грозит — а, может, потому что не понимала толком, бодрствует она или всё ещё спит.

И, как бы там ни было, Таша огляделась, прислушалась — и, убедившись, что никто не собирается ей мешать, двинулась следом за лунной бабочкой.

Она долго шла за нитью, уводившей в ночь и тишину. Спустившись на первый этаж, увидела, что нить исчезает в золочёном дереве массивных двустворчатых дверей: они вели в зал для торжественных приёмов. Взявшись за дверную ручку, Таша приоткрыла щёлку, достаточную, чтобы проскользнуть внутрь — и оказалась в темноте. Нить светилась, но ничего не освещала; она вела к центру зала, туда, где Таша наконец снова увидела бабочку, сидевшую на чём-то незримом.

Прежде, чем глаза успели привыкнуть к царящему вокруг мраку — портьеры на высоких окнах раздвинулись, заливая зал лунным серебром.

— Всё же проснулась, — заметил Алексас, державший бабочку на ладони. — И пришла.

Бабочка сложила крылья — и исчезла, оставив лишь нить, которую Алексас теперь держал в руке.

— Интересный фокус, — сказала Таша, приблизившись.

Её рыцарь, улыбнувшись, разжал пальцы. Узел на её кисти развязался сам собой, и лунная нить полетела вниз: чтобы, не коснувшись паркета, раствориться в воздухе.

— Надеюсь, не напугал.