Крапива - Даха Тараторина
Повинуйся она, шлях размозжил бы себе об стену темя. Он гнал её потому лишь, что быть рядом, любить и не получать любви в ответ так же мучительно, как валяться, подыхая, возле родника, и не пить из него. И теперь, когда он знает вкус этой воды, отказаться от неё ещё тяжелее.
Но вместо того, чтобы послушаться, Крапива сильно-сильно прижалась лицом к его спине и сказала:
– Ты мой первый муж, Шатай. Первый и любимый.
Никак почудилось? Быть не может, чтобы аэрдын произнесла то, что он услышал. Это всё насмешка усталого разума!
Когда Шатай повернулся к ней лицом, Крапива без раздумий накрыла его губы своими.
Тело к телу, с одним дыханием на двоих… Одежда аэрдын мигом стала мучительной преградой, и они оба судорожно принялись не то снимать, не то рвать её.
– Скажи… ещё раз! – попросил Шатай.
И она подчинилась:
– Муж. Любимый. Первый.
Он до боли впился пальцами в горячее тесто её тела. Аэрдын уткнулась лбом в его грудь и глухо застонала.
Услышав впервые песнь степи, Шатай решил, что звука прекраснее не существует. Как же он ошибался!
Она застонала вновь и оседлала его, как норовистого коня. Шатай глядел снизу-вверх на рассыпавшиеся по покатым плечам пшеничные пряди, на обнажённую грудь, на мягкий округлый живот… О, как сладко быть конём меж её бёдрами!
– Аэрдын! Моя аэрдын! Любимая!
С нею рядом краски делались ярче, тело наливалось невиданной силой, в голове становилось пусто и легко.
Крапива вдруг выгнулась, как натянутый лук, и закричала, а после, взопревшая и измождённая, упала ему на грудь.
– Муж… – прошептала аэрдын.
И мир Шатая разлетелся на тысячи цветных осколков, переливающихся на солнце.
***
Влас полнился силами. Вот только давала их не жирная пища и не хмельной мёд, а жгучая ревность. Стоило подумать про шляха с Крапивой, остающихся в Тяпенках, поднималась из живота животная ярость. Глупая девка будто выбросила из головы резню, что учинили степняки. Принимала пищу из Шатаевых рук и тихо улыбалась, слушая вечерами его песни. А пел шлях так, что даже у княжича сердце сжималось.
Каковыми станут эти песни, когда третий лишний покинет деревню? Когда перестанет мешать двум влюблённым, и те соединятся, как подобает мужу и жене? Быть может, шлях вспомнит о том, кто он по рождению, и станет жесток? Ну как ласки только в песнях да сладких речах и останутся, а сам Шатай станет, к примеру, бить жену, как часто водится у срединников?
С этими невесёлыми думами Влас выскочил из Старшего дома.
– Куда? – крикнул вослед дядька, но княжич только рукой махнул.
– Не до тебя…
Он долго стоял на крыльце, опираясь плечом о резной столбик с ликом обережного духа на нём. Дождь набатом бил по стенам и крыше, холодные брызги летели в лицо, но не остужали пыл.
Ветер переменился и дул со степи. Тревожный ветер. Запах напомнил о полученных ранах, и шрамы, залеченные колдовством Байгаль, заныли как свежие. Но эта боль ничто в сравнении с той, что накрыла Власа, когда он подумал о том, как Крапива ляжет под своего мужа и что тот станет делать с нею. Княжич зажмурился, чтобы истребить видение, но то лишь стало ярче.
Он сбежал со ступеней и запрокинул голову, подставляясь дождю. Капли стекали по шее и катились за ворот, волосы намокли и прилипли к щекам. А видение всё не исчезало…
Много пригожих девок жило в Тяпенках. Дочь Матки, которую та надеялась сосватать княжичу, хороша, да и прочие радуют глаз… Одна такая, со смоляной косой, выглянула в щёлочку и позвала:
– Господине… Тебя Тур Несмеяныч кликнул…
Влас оглянулся, и девка мигом покраснела. Тоже ведь недурна собой. Тёмные очи, коса в руку, платье облегает стройный стан. Отчего же глядит Влас на неё, а видит… другую?
– Княже?
Влас широко улыбнулся и как бы равнодушно спросил:
– А что, девка… как тебя там?
– Свёкла, господине… – Щёки вспыхнули пуще прежнего – и верно Свёкла.
– Свёкла… Поехала бы со мной молодшей, кабы позвал?
– Шутки шутишь, господине…
– А если и так. Отвечай.
– Поехала бы. Любая бы поехала.
Влас вздрогнул, как если бы его вновь протянули шляховской плетью.
– Видно всё ж не любая… Передай Посаднику, что тут я. Погулять вышел.
И в самом деле двинулся, до последнего убеждая себя, что всего-то взад-вперёд пройдёт по деревне и воротится на пир. Но ноги сами несли к дальнему двору.
В окнах избы не горели лучины, потемневшая от влаги калитка накрепко заперта. И Деяна, и Долу, и даже братишек Крапивы Влас приметил на пиру, но не саму травознайку и не шляха. Сердце сжалось от недоброго предчувствия.
Влас откинул задвижку, распахнул калитку и повернул к клети.
Каждый шаг – как по болоту. Сапоги скользили по грязи, в ушах гудело. А когда раздался стон… Её стон!
Выломать дверь, кинуться, убить соперника, а её… её…
Но княжич не нашёл в себе сил не то что ворваться в клеть, а даже шагнуть ещё раз. Колени подогнулись, и он, обессилевший, сел прямо в грязь.
– Значит так, – сказал Влас сам себе. – Значит… так.
Правду говорил дядька Несмеяныч: бабы страх как любят жалеть горемык! Вот и поганому шляху достало состроить обиженную рожицу да забиться в угол, чтобы лекарка вокруг него заскакала. Что уж, Влас и сам не раз и не два прибегал к этому подлому оружию, требуя, чтобы травознайка сменила повязки у него на груди, даже когда в том не было нужды. Тогда каждое касание её пальцев напоминало о том, что больше Крапива не боится. Не обожжётся, если он потянется её поцеловать, и не ударит, даже если княжич придавит её к столу и сожмёт бёдра…
Воспоминание смешалось с реальностью, и в животе потянуло. Он не заглядывал в клеть, он и подойти к ней не решился бы, впервые в жизни испугавшись того, что может увидеть. А в голове всё одно горел образ: Крапива, обнажённая, ногами обнимающая бёдра шляха, двигающаяся под ним… Тело против воли вспомнило их близость. Мягкость и округлость, жаркое дыхание и стоны, звучащие песней.
Влас с силой укусил себя за щёку, изгоняя противную разуму мысль, и ощутил вкус крови на языке.
Он так и остался сидеть у входа, будто сторожил покой любовников. Каждый звук резал ему по сердцу, но уйти не хватало мочи.
Спустя время послышалось пение. То пел осчастливленный шлях.
После дверь скрипнула, а Влас вздрогнул, будто застигнутый
