Это я тебя убила - Екатерина Звонцова
«Послушай, Клио, чудовищами не рождаются».
«Послушай, Клио, моя мама была обычной женщиной, хорошей настолько же, насколько другие».
«Она взошла на трон безгрешной и без черных помыслов, как и твои родители, и твой брат, и мой папа».
«Что-то случилось с ней уже потом, и никто не смог остановить это вовремя – в этом наша настоящая вина, а не в том, что мы члены одной семьи».
«Она мертва, Клио. Все в прошлом. Мы стали другими. Давайте дружить».
Надеюсь, хоть что-то из этого она поймет.
– Ты будешь носить их, когда тебя коронуют? – доносится в спину, и я оборачиваюсь.
У Клио слишком темные глаза и слишком… милое лицо, чтобы я смогла прочесть то, что там отражается. Но это болезненный вопрос. Я не готова говорить ей – и вообще кому-либо, – как мечтала в детстве об этих нарядах. Как надевала некоторые и повторяла мамину походку, а подолы платьев и туник волочились за мной. Она не ругалась, даже смеялась, беззлобно, но и вполовину не так ласково, как когда принимала в подарок от Лина то выловленный жемчуг, то пару пойманных в клетку опоссумов. А я верила: все это потому, что я маленькая, некрасивая и плохо стараюсь, не потому, что шансов на ее настоящую любовь у меня нет. Да… я мечтала об этих нарядах, точнее, о том, что обрету, надев их. Как хорошо, что я это отбросила.
– Что? Нет, нет, ни за что, это вообще не мое! – Я хлопаю себя по слинам, которые еще с утра закатаны до колен. – Вот мое. Платья носить придется тоже, но не эти.
Да и вряд ли я переживу коронацию, так что в замке скоро станет на одни запертые покои больше. Чтобы не думать об этом, я собираюсь спросить у Клио, что обычно носят физалийки и почему она по-прежнему предпочитает моду своей родины, но не успеваю.
– А это, наверное, то самое… да?
Клио подошла к шкафу, который мама не успела заполнить и наполовину. Взгляд ее прикован к платью, висящему в стороне от других и невесомо трепещущему подолом на сквозняке. Оно довольно невзрачное: ни отделки драгоценными нитями, ни драпировок. Узкое, багровое, с клинчатой юбкой, оно словно тревожный флаг или кровь, из которой кто-то ухитрился спрясть ткань. Я подхожу медленно, чувствуя, как колени предательски подрагивают. Мне не то чтобы страшно, но я не ждала этого. Как оно оказалось здесь? Кто его выстирал и вернул? Неужели…
Клио поднимает руку и робко трогает лиф, обводит пальцем огромную дыру в ткани.
– Да, – отвечаю наконец я. – Да, наверное.
Я не могу сказать точно: не видела, как мама поднялась на скалу, как пронзила себя ножом и упала на острые камни. Я знаю только, когда это произошло: когда в гавань входили физальские корабли, а отец готовился вести послов и лично короля Гринориса в замок. Когда многие горожане склонялись перед ним как перед захватчиком, хотя ни один снаряд с физальским огнем так и не упал на наши города и ни одна солдатская нога сюда не ступила. Когда мы вроде и не потерпели полного поражения в чужих землях, но союзники Физалии ясно дали нам понять, что не отступятся от обещаний. За несколько недель до этого мама верила в решающий удар и просила у отца войска, потому что потеряла две трети своих. А он не дал.
Но я почти уверена: платье вернул он. Мой бедный папа…
– Как думаешь, – тихо, странным тоном спрашивает Клио, возвращая меня в настоящее. Больше она не трогает платье, только смотрит на него. – Не сможете ли вы отдать его нам как… напоминание о нашей победе? У нас есть мемориал, а там зал с трофеями. Понимаю, для вас это может звучать жестоко, поэтому я не прошу. Я спрашиваю.
Нужно время, чтобы осмыслить и сам вопрос, и то, что он будит во мне. Я тоже протягиваю руку и касаюсь платья, сразу отдергиваюсь: оно теплое, нет, почти горячее, неужели так нагрелось от пары минут под светом вечернего солнца?
– Почему оно, Клио? – Я скорее выигрываю время. – Не мечи, не хлыст?..
– Не знаю, – просто отвечает она. – Это… символично.
Несколько секунд кажется, что я злюсь – злюсь, как кто-то, кому раз за разом напоминают: «Ты, ты виноват», а ему нечего ответить. Потом приходит грусть: не будь эти платья отравлены горем, мы с Клио провели бы время совсем иначе – например, правда примерили бы их, покрасовались бы друг перед другом, как, насколько я знаю, часто делают даже очень большие девочки. И наконец, я прихожу в себя: секунду, что вообще я могу сказать в ответ?
– Тебе лучше спросить у отца. – Нет, я не перекладываю ответственность, ведь так? – Пойми правильно, я не могу распоряжаться… символичными вещами. Мое мнение, как поступить с этим платьем и вообще со всем здесь, простое: я бы в глаза ничего не видела, но…
– Согласна. – Клио кивает. Не похоже, что она задета. Сама осторожно прикрывает дверцы шкафа, скрывая платье от наших глаз, снова поворачивается ко мне. – И только сейчас понимаю, как это прозвучит, если я попробую. Вроде: «Можно я заберу на память платье, в котором ваша жена себя убила?» О боги.
Я натянуто смеюсь.
– Ну… да. Не очень.
Снова пытаюсь разозлиться, но не могу. Я ведь все понимаю: мы в одной дипломатической лодке, она точно так же плохо представляет, как правильно вести себя послу, что говорить, о чем молчать. Дружелюбие и интерес не могут быть единственными средствами. Она представляет народ, который мы обидели и у которого многое отняли, а еще больше – попытались отнять. Она не может закрыть на это глаза, отмахиваясь словами: «Прошло много времени». Но и я не могу просто упасть ей в ноги с мольбой: «Да, забирайте все, только простите нас». Немалая часть народа, который представляю я, ведь не хотела войны, просто не могла ни на что повлиять. Да и… папа тоже не мог повлиять. Ничего не мог сделать против правил, по которым ужинал с
