Возвращение - Галина Дмитриевна Гончарова
— А ну помолчи, Ксюха, — когда боярыня Евдокия таким тоном разговаривала, ее и муж побаивался, куда уж там дочери рот открыть. — Устя для тебя что могла, то и сделала. И в палаты взять попросила, и на отбор проведет, и платьев тебе нашьют. Только вот будешь так свой дурной норов проявлять, все напрасно будет. Лебедь и в мешковине — лебедь, а ослица — она и в бархате с копытами.
Аксинья хрюкнула что-то жалобное — и бегом за дверь вылетела.
Устя посмотрела на мать.
— Она ведь поймет? Правда?
Боярыня только головой покачала.
— Какие ж вы у меня разные получились, девочки. Прасковья ничего, кроме дома и подворья видеть не хочет, для нее там весь мир сошелся. Тебе, Устя, от бабки все перешло. А Аксинье… ей тяжелее всего придется. Ничего ей не досталось, бедной моей девочке. Ни красоты особой, ни ума великого. Зато зависти в ней много. Так и плещется, через край выхлестывает.
Устя кивнула.
— Матушка, не виновата я. Я ее не дразнила, не подначивала…
— А тебе и не надо. Аксинья ведь не совсем дура, и глаза у нее есть. Она и сравнить вас может, и вывод сделать. Понимает она, что ты лучше, вот и злится. Хорошо, что вы родные сестры, ты ее люби, помогай, а вот спину не подставляй.
— Маменька?
Вот уж чего Устя не ожидала от боярыни. Но заговорила кровь волхвиц, вот и сказала Евдокия то, о чем стоило бы промолчать.
— Ты у меня, Устя, как повзрослела за последнее время. Поймешь. Ксюшу зависть будет толкать под руку, пока не сдастся она. А на что тогда решится — Бог весть. Чем дольше протерпит, тем страшнее получится удар. Не поворачивайся к ней спиной. Не надо.
— Хорошо, маменька.
— Я вас обеих люблю, за каждую мне больно. Потому и предупреждаю.
— Я поняла, маменька.
Устя и правда поняла.
Она промолчит. Матери и так тяжело, но сейчас боярыня, практически, просит свою среднюю дочь за младшую. Понимает, что младшая может совершить нечто недоброе, что может причинить вред, не по глупости, а по злобе и зависти — и все равно просит.
Ты уж прости ее заранее, Устя.
Кто ж виноват, что она такая… дура завистливая…
Глава 9
Из ненаписанного дневника царицы Устиньи Алексеевны Заболоцкой.
Ох, Аксинья — Ксюшенька, сестрица любимая…
Ты-то для меня была любимой, а я для тебя?
Неуж и тогда ты завидовала? И из зависти… только чему там завидовать было? Муж на меня смотрел, как на седло какое, свекровь ноги вытирала, в палатах меня в грош не ставили. Только и оставалось, что слезами уливаться.
Детей не было, счастья не было… царский венец? Так и его не стало.
А мы ведь в последний раз в монастыре виделись. Не в палатах.
И смотрела Аксинья с завистью и ненавистью. Так смотрят, только если у меня что-то есть, а у нее нет. И это что-то было важно для нее, очень важно…
Но что?
Это мне было впору завидовать.
Это мне впору было тосковать, кричать, ненавидеть… а ненавидела она. Почему?
Что я сделала не так? Что могла у тебя отнять? Чем обидела?
По сей день понять не могу. И исправить… как исправить то, чего не знаешь?
Вроде бы и сейчас ничего плохого не сделала, а она так на меня злится. Не понимаю…
Матушка-Жива, направь, помоги и подскажи. Все сделать можно, знать бы, что делать нужно! А пока только молиться и остается.
* * *
— Поеду я, съезжу к Заболоцким.
— Федя, и не удумай даже.
Фёдор вспыхнул, было, но под взглядом Платона Митрофановича сник, а маменька и вовсе добила.
— Феденька, радость моя, ведь не нашли татя! И того, кто покушался на тебя первый раз, тоже не нашли.
— Найдут еще, — проворчал сын. — Не Устинья ж на меня покушалась?
— Это понятно. А ежели ты и ее под удар подведешь?
Вот об этом Фёдор не думал. И Михайла, который, по своему обычаю, подслушивал царевичеву беседу, тоже.
А и правда!
Вот ежели подумать, правильно говорит боярин. А может ли Михайла себе то на пользу обернуть? Сделать так,, чтобы Устинья к нему ближе стала?
К примеру, прийти, про покушения рассказать, да предупредить ее, чтобы осторожнее была? Так не поверит! Что там! И разговаривать с ним не будет! Аксинью предупредить? Чтобы та сестру настроила правильно?
А этой что говори, что не говори, в голове одна любовь с ромашками. Половину перепутает, вторую перезабудет. Вот про таких и говорят, что волос долог, а ум короток.
Делать-то что?
Но пока Михайла раздумывал, боярин Раенский уже свое слово сказал.
— Ты, Феденька, племянник любимый, лучше почаще в храм наведывайся. Там и зазнобу свою повидаешь, и батюшка ее в твоих намерениях убедится.
— Поговорить бы.
— Она тебе ясно передала. Позорить себя не позволит. И права она, ты сам то понимаешь.
Фёдор понимал. Он и не разгневался, когда ему слова Устиньи передали. Все правильно. Лучше получить от невесты пощечины до свадьбы, чем рога после свадьбы. Если сейчас она себя блюдет, то и потом блюсти будет.
— Понимаю. Буду я в храм ездить, обещаю.
— Вот. А потом просто выберешь ее, и все. Поздно уже будет. Не рискуй, Феденька, ведь боярышня — не царская дочь, ее и убить могут, и сглазить, и еще как испортить…
— Не буду.
Фёдор вдохнул.
Он подождет.
Но…
Устинья все равно его будет! И впервые, наверное, Фёдор подумал о другом.
А ведь она бы и царицей могла быть не хуже маменьки. Только вот матушка за царя вышла, а Устинья за царевича…
Вот был бы он царем…
* * *
— Настя?
Вот уж кого боярышня не ожидала.
Когда в коридоре ей почти под ноги кинулась зареванная холопка, которую она уже спасла от отцовских плетей…
— Я, боярышня.
— Случилось что?
— Боярышня… миленькая, родненькая, Господь тебя храни! Боярин меня в деревню отсылает! И женимся мы с Егоркой на Красную Горку!
Устинья с иронией подумала, что этот брак точно будет более счастливым, чем ее.
Если ее свадьба вообще будет. Если она не справится…
— Совет вам да любовь. Заглянешь ко мне завтра, я тебе еще на обзаведение денег дам. Поняла?
Устя себя чувствовала в ответе за холопку.
