Это я тебя убила - Екатерина Звонцова
Значит, она врала ради меня. Спохватываюсь: нет, не только и, возможно, даже не столько. Спасала и себя. Хотя, конечно, было бы куда удобнее просто заявить, что я манипулировал ею, добиваясь помощи, после чего совершил убийство и уехал в Физалию или еще куда-нибудь.
– И законников ты тоже тогда обманула?.. – уточняю я очевидное.
Она качает головой, нервно кривит рот. Рука с последней ягодой замирает над последним кубиком сыра.
– Меня не проводили через них, точнее, проводили, но не через меченых, их просто не было в городе. Вдобавок, меня начало ломать без тебя, почти сразу. Никому и в голову не могло прийти, что я тебя прикрываю, все считали, что я… – Малина опускается на сыр. Щеки Орфо начинают наливаться краской волнения. – …настолько от тебя зависима, что ни за что бы не отпустила, наоборот, бросила бы всю стражу тебя искать. Принцесса и ее гаситель…
Она замолкает. Да, на щеках определенно румянец досады, взгляд тоскливый и обращенный в пустоту. Я все же ловлю его, и Орфо сильно кусает губы.
– Кстати, они были правы. Ну, насчет «бросила всех тебя искать». Просто я… я…
Самое время задать вопрос, на который пока не было внятного ответа. Но не получается. Я боюсь того, что могу услышать, не знаю, что почувствую, и пока не хочу знать. И я отступаюсь, только потираю лоб, старательно делая равнодушный вид. Она, собравшись, продолжает:
– Поэтому теперь мне придется открыть законникам глаза на многое. Например, на то, как ужасно я не справилась с магией. Не спасла вас всех от Монстра, а потом еще и не подняла насчет тебя тревогу, не позвала к тебе помощь, хоть какую-то. Боялась прослыть сумасшедшей. Видящей то, чего нет.
– А я… – Все еще не укладывается в голове, как она представляет себе наши дальнейшие действия. Орфо сильно сдвигает брови и вдруг опять подается ближе.
– А ты скажешь правду, Эвер. Правду и ничего кроме нее. Что те четверо вели себя вызывающе – это никого не удивит. Что мы начали злиться и я неправильно использовала силу. Что Монстр… пробудился, забрал тебя и поглотил, да, ты можешь сказать так. Ведь так и есть.
– Они будут задавать вопросы. Как он выглядел, откуда вылез, – резонно напоминаю я под шум лакания: сливки, скорее всего, вот-вот закончатся.
– В основном мне, – ровно повторяет она, щурясь. – Тебя есть особый приказ не слишком трогать. Ты считаешься сильно пострадавшим, тебе сложно говорить о тех четырех годах, ведь они равносильны пребыванию в пыточной. И тебя важно сохранить, чтобы ты снова мог быть со мной. Смирись. – Она берет двумя пальцами кубик сыра с красной ягодой. – Теперь законники скорее начнут думать, что тех четверых убила я – хотя и это вряд ли, они прекрасно понимают, что тогда я не лезла бы на трон. А ты вне подозрений. И надеюсь, здесь-то твое…
– Долбаное, – раздается из кувшина.
– …чувство справедливости не будет ущемлено? – Она все-таки отправляет сыр и малину в рот. – Или ты правда-правда так сильно хочешь умереть за свои грехи?
В последнем вопросе вызов – беззлобный, лишенный насмешки, но полный с трудом скрываемого отчаяния и едва ли не мольбы. Между нами снова повисает тишина, Скорфус так и застыл головой в кувшине, хотя, скорее всего, там ничего уже нет. Видимо, понимает сложность момента. Видимо, не хочет иметь к нему какое-либо отношение. Орфо, наоборот, не отведет глаз, пока не услышит «хочу» или «нет». А мне снова хочется оказаться подальше.
Когда я очнулся и четыре последних года обрушились на меня, я правда почувствовал это остро – я хочу умереть, я ни при каких обстоятельствах не смогу жить с тем, что сделал до и после обращения. Солнечное утро в теплой чистой кровати просто не срасталось ни с окровавленным пляжем, ни с бесконечными днями в катакомбах, с обглоданными скелетами, которые я оставлял за собой, с тяжелыми воспоминаниями жертв, которые пролистывал равнодушно, словно плохо написанные книги, выбирая, кого убью сегодня, кого завтра. Очнувшись, я не ощущал себя человеком, точнее, не ощущал, что заслуживаю спасения. Ужас и вина были всем, что я чувствовал, и ни гнев на Орфо, ни радость от вида нормального привычного мира не могли вернуть мне волю к жизни. Чуть позже, в ванной, которая осталась точно такой же, как четыре года назад, я пустил горячую воду, взял бритвенный нож и, сев на край купальни, поднес лезвие сначала к запястью, потом к шее. Несколько мгновений я верил, что это и будет правильным решением, – ведь я заслужил. Но воли не хватило, пальцы задрожали, и я бросил нож на пол. Некоторое время просто сидел, закрыв лицо руками, потом все-таки заставил себя встать. Вода привела меня в чувство. Чистая одежда вернула к действительности. А теперь, поговорив с Плиниусом, я малодушно цепляюсь за его слова. Вину нужно искупать, а не бежать от нее в смерть. В конце концов, и сам он, и Орфо делают именно это.
Понимая, насколько она ждет хоть чего-то, я говорю единственно возможное:
– Я не могу ответить на этот вопрос. Знаю, что это двулично, но пока не могу.
И если ты презрительно скривишься, вспомнив, с чего мы начинали в комнате, я тебя пойму.
– Почему двулично? – серьезно спрашивает Орфо. Презрения нет, в глазах даже проступил испуг. – Я… рада. Хотеть жить, даже после страшных поступков, нормально. Даже если не представляешь как.
Я не уверен, что этого желания хватит надолго. Но если я скажу еще и это, мы никогда не перестанем мучить друг друга. И я просто киваю.
– Да, наверное.
Скорфус высовывает наконец голову из кувшина и, облизывая морду, внимательно смотрит на нас. Потом слетает со стола на траву, разваливается там, начинает быстро умываться. Удивительно, как долго и тактично он молчит. Молчит даже сейчас, когда тишина между мной и Орфо такая густая, что вряд ли удалось бы разрубить самым острым клинком.
– Кас и Пол стали законниками официально, а значит, проверка на ложь будет серьезной? – уточняю я, просто чтобы эта тишина не сгустилась еще больше.
У слова «законники» два значения:
