Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова
Я снова давлюсь, на этот раз коньяком.
― Отказываются говорить? Ты умеешь говорить с каракуртами?
Чех улыбается так, что по коже пробегает мороз. В комнате становится намного холоднее, чем было. И глаза у него какие-то вот… совсем бездонные. Смотришь в них и падаешь-падаешь-падаешь…
Я с трудом отвожу взгляд и встаю. Подхожу к окну, распахиваю и делаю глубокий вдох. Хороший вдох, полон осени, грусти и едва ощутимого морозца. После чего осторожно закрываю створку и смотрю на чуть запотевшее стекло.
― А что вы разделили? – спрашиваю, не особо надеясь на ответ. ― Я прекрасно помню это: «Разделим» между тобой, этой… женщиной и Одноглазым.
Некоторе время Чех молчит, но потом все же произносит:
― Твой дар Якоря. Ты сможешь чувствовать всё созданное в южном регионе, но при этом в первую очередь то, что угрожает мне, Одноглазому и одесскойГородовой.
Шикарно. Как же шикарно.
― Кажется, в один прекрасный момент я осознал, что лишний в мире, в котором родился, рос, сбивал коленки, совершал дурацкие поступки, учился и работал, ― говорю очень отстраненно. ― Просто раз ― и стал лишним.
― О нет, ― звучит за спиной голос Чех. ― Ты ошибаешься. Теперь ты нужен многим. Одноглазому как звено, связующее с прошлым его народа. Городовой Одессы как тот, кто в состоянии увидеть прошлое города. Ну и мне, конечно. Как прекрасный работник и как мощный Якорь.
Я на какое-то время замираю, а потом очень медленно оборачиваюсь:
― Всё это чудесно. Но сам-то ты кто такой?
***
― И что ты будешь со мной делать?
Конец Света моет руки в теплой воде, потом опускает в обеззараживающий раствор. Ему нравится голос Ябо ― и совсем не нравится сам Ябо. Но он интересен. Что ни говори, а Чех всегда находит потрясающие экземпляры. Он знает что и как привезти, чтобы Концу Света было чем заняться.
Чуть поворачивает голову. Глаз нет, но как смотрит!
Эти хрящевые наросты. Такого ещё никогда не попадалось.
― Конец Света… В смысле, человека буду делать, ― отвечает он, словно вспомнив, что спрашивали.
Ябо складывает руки на груди. Пальцы длиннее, чем надо. Кажется, там уже начали формироваться когти.
― Из меня никогда не сделать человека.
Он прав. Конец Света даже не думает возражать.
― Из тебя ― нет. Хотя я скажу больше: из меня тоже не сделать. Поэтому Чех тебя сюда и привез.
― Звучит так, будто он большая шишка, ― ворчит Ябо, поворачивает голову в сторону шкафчиков, будто заинтересован содержимым.
― Большая, ― не теряется Конец Света, доставая нужные инструменты. ― Неужели не почувствовал?
Ябо некоторое время молчит. Но потом внезапно цедит сквозь зубы:
― Почувствовал. Ломает волю ― ого-го. Только прикидывается, что весь такой в доску свой и мечтает трахнуть всё, что движется.
Конец Света едва сдерживает смешок.
― Какая пошлость. О самом Следящем Южного региона ― и такие слова.
― Следящем? ― В первый раз за все время в голосе Ябо звенят интерес и недоумение одновременно.
Конец Света заталкивает пачку с резиновыми перчатками поглубже в ящик. Никаких перчаток. Настоящий Лепщик работает своими руками. Его кожа ― продолжение ткани реальности, которую он может разорвать, а может ― собрать воедино, чтобы сотворить нечто по образу и подобию… кого?
Тишина становится напряженной. Как и всегда, когда кто-то задал вопрос и ждет ответа.
― Понимаешь…
И было их Трое: один по имени Кий, другой ― Щек и третий ― Хорив, и была сестра их ― Лыбедь. Сидел старший Кий на горе, где ныне подъем Боричев, а средний Щек сидел на горе, которая ныне зовется Щековица, а младший Хорив на третьей горе, которая прозвалась по имени его Хоривицей. И построили город в честь старшего своего брата, и назвали его Киев…
И остался Кий в центре. И отправился Щек на юг, Хорив на запад, а сестра их Лыбедь ― на восток…
Ябо молчит. Собственных знаний у него нет, но есть знания Создателя. Поэтому и сказанное сейчас ― не просто сотрясание воздуха. И следующие его слова дают понять, что голова бога вечного фейспалма варит просто замечательно:
― Щек-Щек-Щек… Щек-Чех… Чех-Щек… какое совпадение.
― Хорошо соображаешь, ― кивает Конец Света и поворачивается к Ябо. ― Ложись.
― Мы друг друга практически не знаем, ― делано жеманничает тот. ― Я так не могу. Мне надо сходить в кино или театр, потом в ресторан, потом…
Наверное, в глазах Конца Света на мгновение вспыхивает нечто такое, что Ябо резко закрывает рот и оставляет все попытки умничать и капризничать. Он подчиняется. Кажется, он заворожен. Глазами, которых нет, он смотрит на руки Конца Света, словно на произведение искусства. Потому что…
Руки Лепщика ― это то, что не принадлежит этому миру. Они ― живой огонь. Они ― талая вода. Они ― схваченный в объятия степной ветер. Они ― жизнь и смерть.
Лепщик просто хватает ткань реальности и тянет не себя. Где треснет по шву, где разорвется ― неважно. Он легко подхватывает лоскутки, сминает в одно, словно мягкую глину. Мнет долго, настолько сильно, что лопается собственная кожа, и кровь бежит по линиям жизни на ладонях, напитывает собой глину бытия, уходя без остатка.
Вот уже большой палец вдавливает острую скулу, делая её более гладкой. Указательный и средний поддевают хрящевые наросты, ногтями срезая их с лица. Пальцы другой руки ловят безмолвный крик, вырывающийся из горла жертвы-чудовища-пациента, размазывают его по губам, выравнивая и вылепливая заново так, что вскоре от этих губ не смогут отвести взора.
В кабинете пахнет горелой плотью, распиленной костью, пролитой кровью и холодом вечности. Лепщик работает виртуозно, он ничего не слышит и не видит, пока не закончит. Он находится между светом и тьмой, он не может перебить дыхание жизни, но в силах сжать её в удушающих объятиях и перекрутить так, что прежней никогда не будет.
От стона-вскрика содрогаются все склянки на полках шкафов, но Конца Света не сбить с толку, пока не будет проведена последняя линия на подбородке.
Время летит
