Королева праха и боли - Лив Зандер

Из-за меня.

Я накрыла ладонью руку своего мужа, которой он придерживал меня за талию.

– Ты когда-нибудь просил брата искажать мои мысли?

– Наоборот. Я много раз просил его их не трогать.

Потому что Енош жаждал быть любимым по-настоящему, как и сказал Эйлам.

– А попросил бы когда-нибудь?

– Не чтобы завоевать твою любовь.

Ему бы и не пришлось.

Где-то между лесом, смертью и утоплением я влюбилась в этого мужчину – вопреки принципам, греховности, предосторожности. И не могла больше выдавать страсть за отвращение, удовольствие за боль, а любовь за безумие.

Да, Енош многогранен, Енош жесток, но он не лишен достоинств. Невзирая на его извращенную мораль, после того как я выползла из могилы, он проявил ко мне больше любви, внимания и заботы, чем другие за всю мою жизнь. И, если не считать убийств, он очень старался вести себя прилично.

– Значит, чтобы лишить меня сострадания? Я видела, как вы переглядывались.

– Я подумывал о том, чтобы попросить Ярина… разжечь твою ненависть к смертным, чтобы она вновь не обрушилась на меня. – Несколько секунд тишину нарушал лишь цокот копыт, потом Енош добавил: – Конечно, это было до того, как Эйлам проверил твою решимость. Превратить тебя на некоторое время в равнодушного наблюдателя было бы довольно легко.

Оглянувшись, я наткнулась на его непривычно тусклый взгляд:

– На некоторое время?

– Даже бог Шепота не всесилен.

– Енош, та женщина в Айренсти перерезала себе горло.

– Она оплакивала своего погибшего мужа и, насколько я помню, недавно потеряла сына. Разве он не нашептывал в твоем сознании, пытаясь пробудить нежные чувства ко мне, когда ты еще носила то прелестное колье…

– Это был ошейник.

– Прелестный. Жаль, что он пропал. Я могу сотворить тебе новое ожерелье, не такое тугое, но чтобы охватывало твою прекрасную шейку. – Кажется, он шутил – несмотря на тьму, я слышала в его голосе усмешку. – А когда шепотки прекратились, ты полюбила меня?

– Я ненавидела тебя до того и презирала после.

– Точно, и ох как болезненно честно. – Теперь он и впрямь смеялся. – Теперь Эйлам убежден в твоих колебаниях и рассчитывает на то, что Ярин выдохнется прежде, чем я достигну той степени опустошения, которая должна положить конец всему.

– Нужно было лишить меня этого проклятого сострадания, едва появился Ярин. Может, тогда я бы убила солдата.

– Двести лет лжи, обмана, иллюзий. Я не хочу, чтобы все это встало между нами – без необходимости. Впрочем, сейчас это уже не имеет большого значения. На данный момент все, что у нас осталось, это надежда на то, что моя настойчивость заставит его сдаться раньше, чем ты опять возненавидишь меня.

У меня перехватило горло.

Нам нужен план получше.

Потому что чем дольше я сижу на этой лошади молчаливым свидетелем, тем больше людей погибнет. В то же время наблюдение за тем, как Енош превращает земли за очередными вратами в кладбище, вбивает между нами новый клин. И что хуже всего…

Это может и не вернуть нашего ребенка.

Енош ясно дал это понять.

Если я хочу получить своего ребенка и остановить убийства, дабы обрести наконец хоть какой-то покой теперь, когда мы с Еношем сблизились, я должна убедить Эйлама в том, что мне не остановить мщение моего мужа. А самый быстрый и надежный способ добиться этого…

Самой стать мщением.

– Мы найдем решение, – сказал Енош, потому что, наверное, почувствовал мое беспокойство, хотя оба мы знали, что я и только я превратила ситуацию в неразрешимую, когда пригрозила Эйламу, что могу помочь мужу, не будучи готовой идти до конца. – А до тех пор я стану с радостью убивать за тебя.

Я прижалась к его груди – словно никогда еще не слышала слов приятнее.

– Ты сегодня чертовски романтичен.

Та легкость, с которой он протыкал костяным шипом горло любого встречного, мимоходом, даже не глядя на него, меня уже не задевала. Нисколько. Я уже знала, что должна сделать.

Я должна стать Королевой гнили и боли.

Прекрасной и ужасной.

Нежной и жестокой.

И начну я с тех, кто меня убил.

* * *

Мой муж направил нашего скакуна к ряду покосившихся рыбачьих хижин, тихо спящих под новорожденной луной. Свет тонкого месяца дрожал на кристалликах снега, вмерзших в хрустящую под копытами тонкую ледяную корку.

Холодный кончик носа Еноша коснулся моего виска:

– Покажи мне, где живет тот мужчина, который убил мою жену.

– Их было двое. Один – б-брат Розы, Генри. Я знаю, где его дом. А где живет второй и кто он – не знаю. – Справа от нас стояла та старая лачуга, где когда-то поселились мы с папой – с распахнутой настежь дверью, висящей на одной нижней петле. Внутрь летела снежная пыль. – Дом заброшен, и папы нигде не видно.

Как и ожидалось.

Я никогда не тешила себя иллюзиями, но любой, у кого есть хоть капля мозгов, понял бы, что папа, скорее всего, мертв. Убит – если не местными жителями или священниками, то хворью, разъедавшей его легкие.

Я указала на второй дом слева от выложенного кирпичом колодца. Из трубы дома тянулась тонкая струйка дыма, наглядно доказывая, что мерзавец Генри у себя.

– Я не хочу, чтобы папа бродил.

– Может, мы еще найдем его, – сказал Енош и заставил лошадь замедлить шаг. Трупы меж тем растворились в тенях, накрывших Элдерфоллс. – Какой у нас счет, Ада?

Странная волна гордости захлестнула меня – ведь я, с помощью Еноша, подсчитала все до единой смерти.

– Шестьсот двадцать восемь.

Он спешился и снял меня с лошади. Ноги совсем одеревенели от холода и многих часов в седле.

– Он прикасался к тебе, этот… Генри?

– Насколько я помню, н-нет. – Я последовала за мужем к дубовой двери. Многие дома Элдерфоллса стояли заброшенные или тихо спали, разве что где-то лаяла собака. – Н-нож вонзил т-тот, д-другой. Но Генри т-тоже пошел за мной и угрожал д-доставить меня священникам м-мертвой, если я не пойду с ним п-по д-доброй воле.

– Ненавижу, когда ты так дрожишь…

Енош пнул дверь, сорвав лязгнувший засов. Пес залаял громче, а потом завыл.

К собачьей песне присоединились стоны и невнятное бормотание, донесшиеся из глубины дома. Их сопровождала знакомая вонь соленой рыбы. В тусклом свете, исходящем от жалкого подобия огня в очаге, стала видна тяжело поднявшаяся с соломенного тюфяка фигура.

Я заскрежетала зубами:

– Привет, Генри.

– В чем дело? – Покачиваясь от выпитого или со сна, или от