Нарисую себе счастье - Марианна Красовская
— А, садовником? Мы искали садовника, — кивнула красавица, чуточку покраснев. — Но уже осень. Приходи весной.
— Нет, я… к Казимиру Федоровичу. Художником хотел, — и, опасаясь, что она захлопнет передо мной дверь, зачастила: — Я на фабрику ходил, но меня не пустили, сказали, мал еще, а мне уже пятнадцать. Рисовать умею, учился с детства в Большеграде, правда, умею, мне учителя говорили, что у меня талант. Не смотрите, что я ростом не вышел, художникам ведь не нужна сила, чтобы кисти держать…
— Не тараторь! — строго сказала девушка. — Я поняла. Проходи в дом, только обувь сними и оставь на крыльце. Сейчас брат освободится и поговорит с тобой.
Брат? Однако! Долохов же — старик! Ему сорок, а то и больше. Молодую жену рядом с ним представить не трудно, а сестра никак не может быть столь молода. Разве что сводная. Впрочем, какое мое дело? Я уже и так лишнего наболтала. Нужно было строго по делу, а я от волнения…
— Сюда садись, на диван.
К моему удивлению, меня провели в гостиную, а не оставили топтаться в прихожей, как следовало сделать. Если всяких проходимцев в дом пускать, то можно и на разбойника напороться — я так полагаю. И вообще, в таком доме стоит завести дворецкого, чтобы двери открывал. А самой хозяйке негоже на крыльцо выходить даже.
И чай предлагать такому как я тоже негоже. Тем более в хрупкой чашке из настоящего фарфора.
Круглый полированный столик. Белоснежный чайник, расписанный золотыми и алыми цветами, блюдце с тонким орнаментом, маленькая чашка, за которую было стыдно хвататься немытыми руками — и разумеется, я могла точно сказать, что на донышке будет клеймо ФД. Фабрика Долохова. Причем именно этот комплект сделан вручную, не потоком. Уж очень любопытная роспись. Показалось ли мне, или в цветы и листья на чашке изящно вплетены золотые буквы?
Не налив себе чая, как предполагалось, я подняла чашечку, вглядываясь в роспись, и удовлетворенно кивнула. Вот они, буковки. К и Д. Так и знала! С сожалением покачала головой. Слишком много навоображала я о себе. Так — не умею. Тут ведь не простая краска и кисть явно особенная нужна. Да еще поверхность с изгибом. Мне до такого мастерства расти и расти.
— Ну что, юный художник, нравится? — раздался густой мужской голос. Не услышать в нем насмешку мог бы лишь глухой дурак.
Я вздрогнула, выронив волшебную чашку, поймала, аккуратно поставила на блюдце. Поднялась и поклонилась, не смея поднять на хозяина дома глаз.
— Нравится, — тихо шепнула. — Очень красиво.
— Сумеешь так же?
— Сумею, — кивнула уверенно. — Через годик-другой. Научусь и сумею.
Мужчина засмеялся громко и свободно, а я наконец разглядела его лицо.
Невысок, пожалуй, даже ниже сестры. Не сильно и старый. Широкий, почти квадратный, с могучими плечами и длинными руками. На медведя похож и статью, и фигурою. Совершенно простецкое лицо: нет в нем аристократической утонченности или томной бледности. Мужик мужиком. Крупный нос, пухлые губы, русые волосы торчком, широкие брови, короткая борода. Веселые синие глаза. И загар тоже как у мужика.
Не усмотрела я особого богатства и в одежде. Простые полосатые портки, как и мой отец носил, и большая часть деревенских, обычная сорочка густо-синего цвета. Рукава подвернуты, из расстегнутых верхних пуговиц возле шеи виднеются курчавые волосы.
Положим, дома любой человек волен одеваться как ему удобно, но ведь Казимир Федорович в сапогах! Значит, собирается куда-то! Где же парчовый жилет, шелковый шейный платок, кожаные перчатки?
— Зовут тебя как, мальчик?
— Маруш.
— Я, стало быть, Казимир, — и мужчина протянул мне ладонь. — Знакомы будем.
Я сглотнула и пожала крепкую мозолистую руку.
Глава 3. Экзамен
В просторной светлой гостиной вдруг стало как-то тесно. Доктор Пиляев, обнаружившийся за спиной этого медведя, мне подмигнул и встал возле окна, а хозяин дома уверенно уселся в кресло и широко мне улыбнулся. Наверное, это должно было выглядеть как ободрение. Мне же показалось — сейчас прожует и косточек даже не оставит.
— Итак, Маруш, мне сказали, ты хочешь работать у меня? Все верно?
— Да.
Когда не нужно, я болтаю без умолку. Теперь же словно язык проглотила, пялилась на него и даже боялась моргнуть. Хотя самое страшное и сложное уже свершилось: я все же разговариваю с самим Долоховым.
— Может быть, ты расскажешь мне о своих умениях? — Казимир Федорович на диво терпелив с таким недоумком, как я.
— А… ну это… я рисовать умею.
— Уже неплохо. Учился где-то или самоучка?
— Учился. В Большеграде. Пока там жили, ко мне учителя приходили. Учитель искусств очень хвалил и желал, чтобы я потом в гильдию художников шел.
— Ясно. А сейчас где живешь? — с любопытством спросил Долохов, небрежно закинув ногу на ногу. — Не в Большеграде?
— Нет, в деревне. В Прилеске, — немного расслабившись, я спрятала руки под бедра (чтобы не хвататься за так понравившуюся мне чашку) и уже спокойно продолжила. — Мы в городе продали часть дома, в деревне купили, вот. Пять лет назад.
— Тебе годиков-то сколько? — остро сверкнул глазами Долохов.
— Пят…надцать, — призналась я, уже понимая, что нужно было сказать — два года как уехали. Нет, один. А то арифметика выходит неважная. Ясно ведь, что ребенком меня только и учили.
Как ни странно, фабриканта этот факт не смутил. Он потер переносицу и спросил как-то тоскливо:
— Родители-то живы?
— Отец умер, мать сильно больна, — выдавила из себя я. — Брат еще маловат, чтобы работать. А мне в самый раз.
— И почему я не удивлен? Хорошо. Рассказывай, что умеешь?
— Красками рисовать на заборах, — осмелилась пошутить я. — Углем на стенах. Маслом пробовал, акварелью, тушью. Карандашом графитовым. На бумаге, на холсте, на дереве. На фарфоре не пробовал, но, думаю, научусь.
— Гляди, какой умелец. Ольга!
От громогласного рыка я снова подскочила и снова едва не перевернула поднос с чаем. На всякий случай отодвинулась на другой край дивана и с опаской покосилась на странного человека. Чего он так орет-то?
— Ты звал, Казимир? — раздался откуда-то прелестный голосок госпожи Долоховой.
— У
