Мой бывший пациент - Анна Григорьевна Владимирова
Она сгорбилась, вытерла слезы и трогательно шмыгнула носом.
— Он просил меня не говорить. И был прав.
Наши взгляды встретились, и я выразил своим крайнее сомнение в этом, но промолчал.
— Он откуда об этом знает?
— Я с ним советовалась. После того, как в институте мне не помогли ничем. Но все сводится к тому, что спасти тебя может только донорское сердце, которое будет наготове. Давид ищет варианты. Преступники, заключенные… Как только кто-то найдется, я потащу тебя в больницу в любое время дня или ночи.
— Думаю, на них тоже стоит очередь, — усмехнулся я, чувствуя неприятный зуд в висках. Профдеформация. Не все для меня в словах Ивы почему-то звучало гладко. Но и влюбленную в себя женщину я еще никогда не допрашивал. — Почему я по вашему мнению не должен знать?
— Потому что я добавила тебе сейчас нервов! — возмутилась она, даже не задумавшись. — Не смогла скрыть эмоций и переложила это все теперь на тебя!
— Ив, я же не маленький мальчик, которого надо защищать от суровой реальности. — Зуд стих. Вопросов больше не стало. — Ты дала мне время. Я ценю это. А там, пусть будет, как будет.
Ива обхватила холодными ладонями мое лицо и всмотрелась в глаза. И снова в висках зашумело. Почему же она хотела уехать сегодня, оставив меня тут одного? На самом деле считает, что мне не помочь, если сердце мое остановится? Скорее всего. Но тогда я поспешил, решив, что она в меня влюблена. Я бы ее не бросил. А, может, это я такой эгоист, что мне не понять такой жертвенности с ее стороны и жизни на разрыв между всеми, кто ей дорог? Может, она хотела поддержать Игоря, ведь он оперировал сегодня отца?
Не стоило пытаться понять эту женщину. Она осталась. А теперь смотрела мне в глаза, и руки ее дрожали. Ива зажмурилась и поцеловала меня, а потом скользнула ладонями на плечи и прижалась всем телом:
— Я не дам тебе умереть, — прошептала. — Обещаю.
— Хорошо, — слабо улыбнулся я, принимая ее тепло.
Нет, наверное, оставить ее себе не так просто, как мне казалось. Нельзя просто прижать ее к стенке, сделать своей и приказать подчиняться. Ей нужно большее. И мне теперь хотелось успеть ей это дать.
***
Хорошо, что я умею переставать думать, чтобы не сойти с ума и выспаться.
Такой навык необходим хирургу, иначе все свои ночи напролет он будет думать о проведенных операциях, ошибках, которые совершил, и решениях, которые оказались не такими выигрышными, как могли бы быть.
Вот и сегодня я просто свернулась у Князева в руках и позволила ему стать всем моим миром. Я лежала и слушала его дыхание, биение сердца и периодический хруст простыни в его пальцах. И незаметно уснула. Но стоило сделать первый осознанный вдох, и тело сковало от отката принятого накануне решения.
Я решила врать.
Так хорошо, как только могу. Потому что такого, как Князев, обмануть практически невозможно. Но мне, кажется, удалось. Потому что я не врала почти. Я действительно сделала запрос на все доступные в ближайшие дни сердца, на которые Князев сможет претендовать. Только вероятность того, что ему понадобится сердце, очень мала. Я не знала точно, когда может случиться кризис, но еще не было ни одной предпосылки. Уже прошло несколько дней, а мы со Стасом чувствовали себя отлично. Поэтому я все больше убеждалась, что эта экспериментальная ЭЭМ скорее всего просто развеется, оставив наши сердца на том уровне, на котором удалось восстановить сердце реципиента.
По моему опыту прежнего использования хирургических энергетических манипуляций, вероятность срыва моей ЭЭМ очень мала, хоть и не равна нулю. И это помогло мне вчера соврать Князеву так натурально, как только было возможно. Я видела, что он сомневается. Чувствовала, несовпадения в моем вранье дергают его нервы. Нет, он также хорош в определении лжи, как и Давид. Только между ним и Горьким большая разница — Горький не был в меня влюблен. Ему не хотелось мне верить. А Князеву — очень хочется. Нам обоим слишком хотелось удержаться в руках друг друга. А для этого мне нужно было принять решение молчать о покушении на его жизнь, а ему — захотеть мне поверить.
Выдержу ли я? Обязательно. Я буду бороться за Князева. Вывалить на него эту мою ошибку — просто сдаться. Горький прав, никому из нас это не нужно. Потому что мы оба уже не те, кем были той ночью на парковке перед больницей.
Тело начало потихоньку стряхивать оцепенение, и я вздохнула глубже, открыла глаза и осмотрелась, насколько это было возможно.
Комната у Стаса в доме отца осталась такой, будто бы вчера он вышел отсюда подростком и больше не возвращался. Зная их с Игорем историю, я могу оказаться права. Односпальная кровать, накрытая старомодным пледом, под которым мы и спали, стол у окна, небольшой шкаф, забитый книгами и какими-то вещицами. Кажется, какие-то деревянные детали, похожие на головоломки, или модели каких-то механизмов, камешки и что-то еще, что было не разглядеть издалека. Стол со всех концов был будто объеден или просто испорчен, откосы кое-где тоже лишились прямого угла, а из книг местами торчали наружу оборванные листы…
Над столом — пробковая доска с гвоздиками. Старая, исколотая и будто погрызенная, но вполне себе функциональная. На ней еще держались какие-то картинки и прочие невзрачные бумажки. Но чувство было такое, будто ребенок, который жил здесь когда-то, очень старался быть ребенком — заполнял свое пространство на первый взгляд дорогими ему деталями, но бросил их, когда пришло время повзрослеть. Стас нигде не оставался по-настоящему. Не знаю, где он живет, но сгоревший дом — не его. Он был предназначен детям. Сейчас мы — в доме его отца, но и здесь Князев тоже не живет.
— Что думаешь? — хрипло прошептал Стас, сгребая меня рукой и притягивая к себе.
— Тебе тут было не очень хорошо.
— Не было, да. Отдохнула?
— Да. А ты?
— Вроде бы…
— Надо проверить детей.
— Они уже позавтракали. — Стас прижал меня к себе крепче. — И пошли во двор. Если бы кому-то было плохо, уже бы позвали.
Он потянулся за моим мобильником на тумбочке, глянул на дисплей и разочарованно вздохнул.
— Ждешь сообщения?
— Да, от Горького. — И
