Два дня до солнца - Марина Сергеевна Комарова
― Создатель Ябо сделал его вот таким…
― Прелестно ебанутым, ― с готовностью подсказывает Ябо.
― Фу, ― морщится Чех, ― какая пошлость. Набрался всяких слов.
― Я за развитие в разных сферах.
Я складываю руки на груди, задумчиво смотрю на дорогу. Снова накрапывает дождь, теперь дворники скользят по стеклу, стирая воду.
Что будет, если оживет то, что однажды придумал человек? Ничего хорошего. Во всяком случае то, что я вижу, хорошим не назвать. С одной стороны, невероятно, более здравомыслящий человек поверил бы в какую-нибудь мутацию. Но, с другой… я видел за это время достаточно, могу поверить в то, что Ябо ― творение некого Создателя. Кстати, Чех как-то особенно выделил это слово. Хм.
― Чех, что значит Создатель?
Вдруг я ошибся? Лучше все же перепроверить да уточнить.
― Создатель ― тот, кто может вытащить на свет таких, как он, ― спокойно отвечает Чех.
Я осторожно кошусь на Ябо. Интересно, если Ябо ― чье-то создание, то как же выглядит тот, кто его придумал? И сколько там ещё других… существ?
Мне становится нехорошо от мысли, что в мире может существовать несколько Ябо.
― Но вот какое дело, ― внезапно произносит он. ― Я не уверен, что мой Создатель жив. Я перестал его чувствовать, как только очнулся в подвале пана Штольни.
Кажется, в воздухе что-то меняется. Обращаю внимание на руки Чеха, сжавшие руль так, словно хотят растереть его в порошок. В глазах, смотрящих поверх очков, плещет черная бездна. В этот момент он сам кажется чьим-то… созданием. Бр-р-р.
― Не уверен, говоришь… ― задумчиво, на каком-то выдохе произносит он. ― Очень замечательно.
Они оба смотрят в одном направлении, но есть странное ощущение, что Ябо и Чех меряются взглядами. Чертовщина какая-то. Ибо у одного из них нет даже глаз.
Остаток дороги до Херсона мы молчим. Я просто перевариваю услышанное и думаю, как с этим жить дальше. Сомневаюсь, что сейчас Чех подъедет к моему дому, притормозит и скажет: «Ну, хорошо, Дим, иди и отдыхай. Завтра пришлю новое ТЗ для статей про архитектуру Рима, посмотришь». Тут ещё вопрос, стоило ли приезжать.
В Херсоне нет дождя. Как-то особо ярко желтая листва и дома цвета песка смотрятся на фоне серого-серого неба ― так бы и любовался. Хочу спросить, куда мы едем, но ровно в этот момент машина останавливается. Я читаю вывеску и изумленно приподнимаю бровь.
― Медицинский центр «Торнадо»? Чех, мы что, приехали на обследование?
Входная дверь центра открывается. Кажется, нас действительно ждут.
Чех открывает дверцу машины.
― Узнаешь.
Между светом и тьмой
Наше время
В Одессе пахнет так, что голова идет кругом.
Солнце играет на оконных стеклах, огибает скульптурки на крышах домов, вплетается в узоры на стенах. Листва перешептывается на ветру, пчелы деловито жужжат, кружа над белыми и розовыми цветами.
Воздух прозрачный, медовый, такой… с лёгкой солёной горчинкой. Потому что море ― вот оно, до моря ― рукой подать. Оно волнуется, оно шепчет, оно не хочет оставаться невозмутимым. Запоминает всё, что было, и знает всё, что ещё будет.
Чех смотрит на небо, улыбается ласковым лучам солнца, скользящим по его ресницам и шутливо касающимся губ. Хороший день, тёплый такой. Кажется, сама весна тянет руки к одеждам красавицы Одессы, чтобы стянуть их, оголив округлое плечо и изгиб талии.
Чех любит такую Одессу, которая смеется тысячами голосов, касается тысячами рук, наполняет сердце бесконечной любовью и ласковой насмешкой. Она видела много, даже когда ещё не возвели эти стены, но в воздухе уже звенело: «Одессос, Одессос…»
Пальцы сами расстегивают верхнюю пуговицу френча. Пожалуй, не стоило надевать сегодня черное: будет только жарче. С другой стороны, что бы он ни надел… все равно останется серым как мышь. И тому есть причина.
Чех идет по Дерибасовской, улица шумит. Снова гости, снова туристы, снова местные не уступают им ни на шаг.
Впереди показывается известный со всех сторон «Пассаж» ― та самая гостиница, которую век назад в путеводителях называли одной из красивейших в Российской империи.
Чех уже видит Преображенскую улицу, которая перпендикуляром проходит в нескольких десятках шагов. Нет, туда не нужно.
Он сворачивает налево ― туда, где солнце рассыпается миллиардами искр над стеклянной крышей, преломляясь в квадратах купола, прячущего место с магазинчиками от жары, дождя, снег и ветра.
Здесь всё замерло.
Желтое, белое, благородно-золотое. Высокие окна, изящные скульптуры, смотрящие прямо на людей. Конечно, так сразу и не заметишь, но Чех прекрасно знает, что третья справа ― любимица Одноглазого ― следит за порядком. А вот обвитый плющом юноша возле пятого окна сверху всегда дремлет на посту, за что потом получает нагоняй. Зато тот, что упирается локтем на арку, вечно развратно подмигивает. Безобразник.
Не гостиница, а целый историко-архитектурный комплекс. И все скульптуры выглядят как древнегреческие боги и нимфы не только из-за того, что таковой была дань моде. Есть и куда более глубокие причины.
Многие камнелюди так или иначе пришли с родины прародительниц Одноглазого. Горгоны и Грайи бежали так быстро, как могли, и плыли так далеко, как получалось. Никто из греческих моряков, в древние времена причаливших у берегов этого прекрасного края, не знал, кого они привезли сюда кроме себя. Скорее всего, знал только сам капитан, он ж и прикрывал пассажиров, о которых не была в курсе команда.
Чех смотрит на время. Ну да, конечно, как всегда.
Но потом, почувствовав что-то справа, он заглядывает в магазинчик с украшениями и хмыкает. Так-так, и как только мог не почувствовать сразу?
Он осторожно толкает дверь и оказывается внутри. Здесь так тесно, как только может быть в маленьком магазинчике в известном туристическом месте.
Она стоит у прилавка и говорит с продавцом. Меряет на удивляющие своей округлостью пальцы массивные серебряные кольца.
Рыжие волосы маленькими завитками спадают на шею. Бордовое платье, светло-коричневый пиджачок, вельветовый, в такой мелкий рубчик. Совершенно не к месту, но таки только попробуй об этом сказать ― будешь иметь бледный вид и нервную походку. О походке… Туфли на толстом каблуке, невысоком, но основательном. Если вдруг хозяйка решит использовать обувь как оружие, лучше сразу пригибаться ― тяжелая артиллерия.
― Эммануил Борисович, прекратите мне дышать в затылок и делать жарко, ― произносит она и отводит в сторону руку
