Ученица Волхва - Иван Тарасов
«Мурано! Дукаты!»
Индийские гости в тюрбанах цвета заката предлагали пряности, воздух дрожал от аромата кардамона и куркумы. Северные волхвы в плащах из лосиной кожи обменивались амулетами с монахами, нёсшими иконы в окованных ларцах.
Финист шёл, ловя обрывки разговоров:
— «Говорят, в Черноборе снова тени шевелятся…»
— «А в Венеции новый дож…»
— «Дева Макоши благословила урожай, будет пиво гуще мёда!»
На перекрёстке, где стоял алтарь с чашей для пожертвований (в ней лежали и монеты, и зерно), толпились дети. Они запускали бумажных журавликов, на крыльях которых были начертаны молитвы и заговоры. Один журавлик сел Финисту на плечо, но рассыпался, коснувшись плаща-невидимки, сплетённого из перьев его истинной формы.
* * *
Лестница к монастырю, вырубленная в скале, была узкой, как тропа совести. Финист поднимался, минуя нищих, получавших у стены милостыню и от монахинь, и от жриц. Наверху, у врат обители, его встретила сестра-привратница — женщина с лицом, словно высеченным из мрамора, и глазами, полными тихой ярости.
— Мир дому сему, — поклонился Финист, доставая из-за пазухи шкатулку. Дерево чёрного дуба, инкрустированное серебряными рунами Чернобора. — Письма от Радомира. Для Марфы-настоятельницы и Девы Макоши.
Сестра взяла шкатулку, и на миг её пальцы дрогнули — даже здесь, в святыне, имя Чернобога вызывало трепет.
— Она ждёт, — кивнула привратница, указывая на внутренний двор, где под яблоней, усыпанной белыми цветами, сидела Дева в платье, сотканном из тумана и нитей.
Финист задержался на пороге. Отсюда, с высоты, Светлояр казался диковинным ковром: дымок кузниц, блики на куполах, зелёные пятна священных рощ. Город, где крест и древо сплелись корнями, чтобы выжить.
А внизу, у озера, вода вдруг забурлила, показав на миг тени стен старой Рязани. Но лишь на миг — серебряные ключи Девы держали прошлое под замком.
Монастырь Покрова Пресвятой Богородицы стоял на холме, окруженный березовой рощей. Но рядом, у озера с водой цвета неба, возвышался храм Макоши — круглый, с резными столбами, где богиня в трех ликах (Дева, Мать, Старица) взирала на мир.
В келье игуменьи Марфы пахло ладаном и сушеным чабрецом. Настоятельница, женщина с лицом, изрезанным морщинами-рунами, сидела за столом, а напротив нее — Дева Макошь в серебряном плаще, чьи глаза светились мудростью тысячелетий.
* * *
— Я был послан великим волхвом Чернобра к вам и должен быть доставить девушку с большим светлым даром. Ее благословила сама Макошь. Девушка и правда светла, но ей всего 16 лет. Она неопытна и наивна.
— Ну и где же она, — едва ли не прошипела вопрос настоятельница, — я не вижу ее рядом с тобой.
Финист помрачнел и стал пересказывать произошедшие с ним и Ариной события.
— Чернобог пробуждается, — начал гонец, касаясь рукой шкатулки с печатью Радомира. — Он спал веками, но тени, что они потревожили, развязали его гнев. Мавки, болотные духи, были лишь предвестниками. Теперь сам лес шепчет его имя. Его внимание приковано к Арине. Она для чего-то важна. И еще один момент. Я сам был тому видаком. Под теремом рядом с Вологдой нашли странный подземный храм.
Финист поклонился, рассказывая о пленении князя, темной часовне под Вологдой и следах дяди Арины.
— Чернобог плетет сети, — проронила Макошь, когда он закончил. — Но эта «церковь»…
— Латинская ересь, — перебила матушка Марфа, крестясь. — Сатанисты. Они путают тьму с властью.
— Сатана — не Чернобог, — возразила Макошь, и в ее голосе зазвучал гул ветра над полями. — Чернобог — часть круга: зима после лета, смерть перед рождением. Он необходим, как тень свету. Но Сатана…
— Он — отречение от Бога, — закончила игуменья. — Отрицание самой жизни. Его последователи искажают обряды, чтобы сеять хаос, а не баланс.
Финист сглотнул, вспоминая перевернутые кресты в подземелье:
— Значит, Вальтер и Медведьевы служили не Чернобогу, а Сатане?
— Возможно, — кивнула Макошь. — Но древний бог тьмы не стал бы делиться властью. Это ловушка в ловушке.
Матушка Марфа встала, подойдя к окну. На озере, где вода касалась неба, появился силуэт Девы Марии, шедшей по волнам рука об руку с Дажбогом.
— Светлояр — мост меж мирами, — сказала игуменья. — Здесь мы храним равновесие. Но если тьма объединится с чужеземным безумием…
— Арина — ключ, — произнесла Макошь. — Ее связь с князем не случайна. Через них Чернобог хочет влиять на Русь, но если Сатана вмешается…
Финист сжал кулаки:
— Что делать?
— Вернись к ним, — велела Макошь. — Предупреди, что враг может быть ближе, чем кажется. А мы пошлем в Москву сестер — пусть исследуют добычу москвичей. Сестры будут через два дня.
Когда Финист вышел, солнце садилось, окрашивая купола и капища в багрянец. У озера Дажбог поднял золотой щит, отражая последние лучи, а Дева Мария воздела руки в молитве.
— Интересные времена, — пробормотал гонец, превращаясь в сокола.
Где-то на севере, в подземной часовне, черное зеркало дрогнуло. В его глубине засмеялись два голоса — один, как скрежет льда, другой, как шепот предательства. Игра только усложнялась.
Лирическое отступление. «Слово Кремлёвского Домового»
— Ой ты, мой государь-батюшка, Иван Васильевич, — заскрипел я голосом старых брёвен, выползая из щели меж камней Грановитой палаты. — Не пужайся, не ворог я. Кто? Да я же, дедка-хранитель, что в печных углях греется, да по ночам сундуки от мышей стережёт. Три века уж тут, с тех пор как князь Долгорукий дубовый тын на холме поставил. Ты глядишь — стены белокаменные, а я всё тот же, в саже да в паутине.
Присел на дубовый сундук, босыми пятками по резным узорам повозюкал. Князь-то юнец, а взор остёр — как у деда твоего, Ивана Великого, что Орду на колени поставил. Помню, как он тут, в этих самых палатах, с боярами совет держал, а я из-за печки подслушивал. Шептал ему тогда: «Не верь, Иван, новгородским гостям сладкоречивым — лукавы!» Не услышал. Ну, сам потом разобрался…
Твоя матушка, Елена Глинская, — ох, и лихая была! Как сожгла ясным огнём ту литовскую чернокнижницу, что в Собакиной башне кудеса творила. Я ей коней на мосту пугал — знал, что заговор против неё зреет. Да куда там! Сама, как жар-птица, всё пожгла. Жаль, рано ушла…
А ты, государь, сроду молчун. Вон в углу стоишь, крестик на груди жмёшь — думаешь, бес перед тобой? Нету, родной. Мы, домовики, креста не боимся — мы ж от земли, от дыма печного, от хлебной крошки. Ваши попы нам ладаном машут, а мы смеёмся: «Христос с вами, да и мы заодно!»
Слушай же, княже: вижу, сердце твоё гневом
