Не открывайте глаза, профессор! - Лея Болейн
Если, конечно, не знать о его наглом характере, привычках хватать незнакомых девушек в ночном лесу, неведомых экзотичных неприятелях — или, что хуже, приятелях, пытающихся вырвать ему глаза или попросту придушить…
Я даже головой потрясла — не о любви надо было думать! Моя очередь подходила всё ближе, опрашивали достаточно быстро, но и на дополнительные вопросы не скупились, причём — я напрягла слух — не только по темам общего лекарского дела, выпавшим в качестве экзаменационных вопросов.
«Хрен из министерства» оказался бодрым седым дедком почему-то с почти чёрной бородой и чёрными же бровями, примостившимся с самого края аттестационной пятёрки. Вопросов он задавал немного, но провокационных и по делу, а смотрел цепко. Его сосед, пожилой преподаватель душеведения, наоборот, так и норовил заболтать всех и каждого не по теме, женщина-блондинка средних лет справа от Мортенгейна, уже несколько раз ненавязчиво его осадила, напоминая о времени и необходимости успеть принять всех адептов, невзирая на огромный объём работы. Женщина с седыми волосами, забранными в пучок, сидевшая с правого краю, выглядела уставшей и безучастной, её имени я тоже не знала. Ну, да, в комиссии и должны быть посторонние преподаватели, только Мортенгейну с его капризами и закидонами закон, как водится, не писан…
— Рад буду услышать вас, Матильда, — вдруг негромко произнёс Мортенгейн, стоило мне опуститься на стул перед преподавательской пятёркой и выдавить имя и фамилию. У меня сердце совершило непередаваемый кульбит, стукнувшись о селезёнку… Шэд, да что ж такое! «Рад буду»… Бесстыжая зверюга, как ты можешь так запросто выказывать личную расположенность к кому-то, кроме меня, она, эта якобы Матильда, всего лишь такая же студентка, как и прочие! Ни Марисоль, ни Глинте, уже отмучившихся передо мной, он таких слов не говорил…
И то, что эту самую запомнившуюся ему студентку профессор называл моим — моим! — именем, только добавляло гадкую такую остринку, обжигающую обидой, как язык — жгучим перцем.
— Взаимно, уважаемый профессор Мортенгейн, — просипела я. — Прошу меня извинить, у меня небольшие проблемы с голосом, надеюсь, это не помешает мне… м-м-м… проявить себя сегодня?
— Нерешённые проблемы со здоровьем у целительницы? — неодобрительно приподнял чёрные кустистые брови хрен из министерства.
— Последствия юношеской глупости, необратимые повреждения связок, — сип перешёл в хрип.
Тратить время на обсуждение моих личных проблем они не стали, хотя я с тоской подумала о том, что аттестация закончится раньше лунного цикла, и Аглане ещё придётся врать профессору… А вдруг он решит разобраться с её — моими! — проблемами? Пригласит её куда-нибудь в Виснею, а потом…
— Назовите основные причины снижения плотности легочной ткани, а также разницу между кистами и эмфиземой, адептка Вэйд, — густой бас чернобородого вывел меня из дурмана фантазий о профессоре и Аглане, в которых они уже предавались порочной страсти в роскошной виснейской гостинице, почему-то на зелёных простынях.
Я знала ответ. Действительно знала, но горло то и дело перехватывало спазмами — и дело было не только и не столько в несчастных повреждённых связках.
«Рад буду услышать», небесная выхухоль его разорви!
— Не стоит мучить девочку, — внезапно вмешалась блондинка, — я слышала о проблемах с голосом у адептки Вэйд. Думаю, будет гуманнее в данном случае, если мы затратим чуть больше времени и получим ответы в письменном виде.
Я кивнула. На моё место сел худенький парнишка по имени Мэлси, а я получила право на временную передышку, вот только расслабляться не стоило — время убегало. Невольно я приложила руку к груди, услышала слабый хруст бумаги — Мортенгейн в этот момент вскинул голову, заозирался. Будь он неладен, он и его волчий слух… Нет, никаких шпаргалок, то есть шпаргалки тоже были, но с внутренней стороны юбки.
Там, за корсажем, лежала сложенная вчетверо лафийская бумага, которую должен был подписать профессор.
Глава 17
Четверть часа я скрипела пером по бумаге, сумбурно и хаотично излагая всё, что знала. Вопросы были несложные… Но у меня в голове царил полный беспорядок, и последовательному изложению моих отрывистых знаний он никак не способствовал.
Мортенгейн вместе с остальной, уже изрядно притомившейся комиссией довольно равнодушно принимал ответ у зануды Мэлси, потом место отмучавшегося сокурсника занял высокий и тощий, как гвоздь, хмурый и занудный Дварил, а я то и дело отвлекалась, поглядывая на своего дуплиша. Вот почему-то о радости услышать Дварила он ничего не сказал, противный похотливый волчара!
Ладно, не будем о грустном. Скоро всё это закончится, и до увлечений Мортенгейна мне не будет никакого дела.
Надеюсь.
Я честно писала об изменении органов и тканей, о факторах, запускающих цепочку патологических изменений, думала, не стоит ли подробнее расписать о дистрофии печени — стоит, конечно, но, Шэд, я плохо помню, что там с печенью! — и всё равно украдкой смотрела, как Мортенгейн сдувает чёрную прядь, случайно упавшую на лицо, как он, забывшись, прикусывает перо, которое зачем-то вертел в руке, на повязку, к виду которой уже привыкла и которая совершенно его не портила. На пальцы профессора — тонкие и сильные. Я знала, как он может касаться меня ими…
Захотелось встать, схватить его за руку, выволочь прочь из аудитории. Признаться во всём — пусть выгоняет, с какой ещё целью он хотел узнать моё имя?!
Но зачем мне так делать?
Просто хотелось остаться с ним наедине на пару мгновений. Просто хотелось закончить с этими бесконечными прятками, недосказанностью, присутствием Агланы под моим именем на его лекциях…
А ведь я сама попросила её об этом! Инициатива наказуема, что уж там говорить.
Словно отзываясь на моё смятение, неожиданно заколыхались занавески, а в аудитории стало ощутимо темнее. Уловив движение, я невольно покосилась на окно — и увидела, как медленно, будто сама собой, приоткрывается оконная створка, будто кто-то толкает её снаружи.
Ветер?
Какой странный ветер, такой медлительный — и одновременно сильный…
Да какое мне дело до окон и ветра?! Не без усилия я перевела взгляд с Мортенгейна на старичка из министерства. Дварил явно путался в ответе, в его тихом монотонном и невыразительном бубнёже всё больше и больше становилось всяческих «э-э-э» и «ну-у-у», старичок неодобрительно покачивал своей
